Назавтра же утром назначено было и постриженье. Медлить было нельзя. И Настя собиралась с лихорадочной поспешностью, боясь, чтобы кто-либо не заприметил ее ухода. Помолившись Богу, она вернулась к комоду.

Вот вынула она оттуда сверкающие драгоценности, даренные ей в разное время старшим братом и невесткою… Вот подарки других братьев… Их отнесет она вместо вклада в обитель… А вот и дар жениха, золотой перстенек с ценным алмазом…

Девушка медленно поднесла его к губам.

Вмиг стал перед нею образ молодого красивого князя… Зазвучали в ушах его ласковые речи… Знакомые, милые глаза желанного снова, как живые, заглянули в душу. Огромной мучительной жалостью и любовью к нему дрогнуло сердце Насти…

Девушка едва устояла на ногах и только тесно прижала к губам перстень.

— Прости, Никитушка, желанный! Не сетуй, не кляни меня на решении моем, — прошептала она чуть слышно, — видит Бог, люблю тебя я, а только клобук иноческий да молитвы мои грешные ради близких моих нужнее мне брачного венца…

И, уже почти спокойная, она обернулась на скрип отворяемой двери.

Вошла мамушка с залитым слезами лицом.

— Боярышня! Родненькая, желанненькая! Опомнись, пока не прошло время! Не покидай ты нас, боярышня, золотая, болезная моя! — неожиданно рухнув на колени перед Настей, зашептала Кондратьевна, обливаясь новыми слезами.

— Тише, мамушка, нишкни! Не приведи Господь, услышит старица-сестрица либо Мишу разбудишь невзначай. Никто знать не должен, на што я иду… Отговаривать станут, просить, кручиниться, плакать, — трепетным голосом отвечала ей Настя.

— Лебедушка наша! Може, осталась бы с нами лучше, — заикнулась было, всхлипывая, мама.

— Нет… Нет… Господь с тобою!.. Не смущай. Зарок я дала… Великую клятву себя посвятить Богу, вымолить долю брату плененному, ради инокини-сестрицы, ради Миши… А вот это, мамушка, возьми и князю Никите Кофыреву-Ростовскому передай. Скажи ему, что в недобрый час, знать, повстречали мы друг друга. И что до последнего часа своего буду его помнить всю мою жизнь, — закончила чуть слышно свою речь Настя, вынула из кармана заветный перстень и передала его маме. Потом тихонько проскользнула из горницы в сени, сделав знак Кондратьевне следовать за нею.

Осторожно, на цыпочках миновав дверь опочивальни невестки, затаив дыханье, она на миг заглянула в горницу к Мише. Старый Сергеич, крепко умаявшись, храпел на сундуке в углу. Миша, раскинув руки над кудрявой головою, безмятежно и сладко спал на своей мягкой постели. Настя на минуту склонилась над ним и впилась в лицо племянника прощальным взглядом.

— Господь с тобою, родной мой! Не уберегли Танюшку болезную, авось тебя убережем. Може, дойдут мои грешные молитвы до Бога, може, хоть ты увидишь счастье, племянник любимый мой, — прошептала она.

Еще ниже склонилась над кроватью, осенила крестом кудрявую голову мальчика и нежно поцеловала его в лоб.

И снова легкой тенью скользнула за дверь опочивальни. За нею мама… Темная осенняя ночь поглотила обеих женщин.

В ту же ночь мамушка Кондратьевна, проводив Настю со слезами до ворот женской обители и оставив ее там на руках у игуменьи, возвратилась назад.

А с восходом солнца на двор романовского подворья на взмыленном коне прискакал всадник, отставший от разрозненных рядов земского ополчения, уходившего по домам. С трудом пропустили его в защищаемый ляхами Кремль.

Это был князь Никита Кофырев-Ростовский. В романовском подворье уже хватились Насти, когда прискакал сюда князь. Испуганная старица Марфа подняла на ноги всю челядь. Девушку искали по всему Кремлю, но все тщетно. Насти и след простыл.

В отчаянии бросились к княгине Черкасской, ютившейся поблизости. Но и там не было Насти. Старица Марфа рыдала неутешно. Всем сердцем сокрушался Миша. В отчаянии готов был рвать на себе волосы князь Никита, узнав об этом новом несчастье. Он спешил повидать свою невесту, отвести с нею душу, вместе с нею погоревать над тяжелой судьбой Руси. И не нашел ее…

Было уже позднее утро, когда неожиданно перед князем Никитою выросла в сенях фигура женщины и, передавая ему знакомый заветный перстенек, заливаясь слезами, шепнула:

— В ближнем монастыре твоя невеста, княже… Не выдавай меня… Не смела я рушить клятвы… А перед тобою молчать мне невмочь сейчас. Бери коня, скачи в обитель здешнюю, Кремлевскую… Може, и успеешь застать Настасью Никитичну в миру. Да меня не погуби у бояр моих за помощь боярышне!.. Ныне утром постричься думала Настасья Никитична… Авось поспеешь.

Едва дослушав эти взволнованные речи, князь Никита бросился туда, куда посылала его мамушка. Надо было поспеть вовремя, надо было отговорить Настю, спасти любимую девушку от иноческого клобука.

Уже солнце стояло высоко на небе, когда князь входил под своды обительского храма… Колокола звонили печальным, словно похоронным, звоном… Поздняя обедня только что отошла. Длинная шеренга черных инокинь, черниц и послушниц медленно выходила из храма. Впереди других тихо выступала стройная фигура молодой монахини. Князь как вкопанный остановился на паперти. Из-под черного клобука глянуло на него взволнованное, бледное, хорошо знакомое лицо его невесты. И прощальным, любящим взглядом глянули дорогие глаза…

Князь тихо вскрикнул, схватившись за перила паперти. Темный туман заклубился в его глазах. Когда же он рассеялся, черные инокини давно уже скрылись в ближних сенях обители.

Все было кончено… Любимая девушка скрылась, исчезла навсегда с лица земли для князя. Настасья Никитична успела постричься.

Женская обитель закрыла свои тяжелые двери за новой инокиней.

Жертва Насти была принята. Не стало боярышни Анастасии Никитичны. В обители вместо нее водворилась смиренная инокиня Ирина.

Студеное октябрьское утро стояло над Нижним Новгородом. Первые заморозки захолодили землю. Скупое осеннее солнышко слабо согревало ее. Волга надулась и потемнела, перед тем как уснуть на долгую зиму безмятежным и крепким ледяным сном.

Большой соборный колокол особенно четко гремел в чистом и ясном осеннем воздухе. Толпы народа, помолясь в соборе, выходили уже на паперть, когда к дверям храма подскакал на загнанной долгим путем лошади полуживой от усталости вершник-монах.

— К отцу протопопу проведите! — успел только произнести он, вынимая из-за пазухи какой-то свиток и едва держась на ногах после долгой и томительной скачки. Его подхватили под руки и повели.

Протопоп отец Савва уже снимал облачение в ризнице, когда перед ним предстал замученный до полусмерти гонец в полу иноческом, полумирском одеянии.

— От отца Дионисия, настоятеля Троице-Сергиевской лавры, тебе, отче, и всем мирянам грамота. Прочти народу… Это святителя Гермогена последнее писание, — смог только выговорить тот, подавая свернутый в трубку лист пергамента.

Отец Савва быстро пробежал глазами свиток, побледнел и задрожал как лист.

От имени владыки Гермогена Московского, незадолго до его смерти (писал келарь лавры, Авраамий Палицын), через посредничество настоятеля Дионисия, пересылалась эта грамота в Нижний Новгород. В грамоте говорилось о гибели русской земли, об иге поляков, о бедственном положении Москвы и голоде, о разбоях и великой разрухе Московского государства. Заканчивалась грамота призыванием во имя Бога нижегородцев сплотиться стеною и выйти вместе с другими городами постоять за Святую Русь.

Потрясенный, взволнованный, протопоп трясущимися руками свернул бумагу и кратко приказал служке звонить в колокола и собирать в собор разошедшийся уже было по домам народ.

В несколько минут снова наполнился храм нижегородский. Загремело призывное слово святителя и лаврских подвижников под сводами церкви. Прочтена была Троицкая грамота. Вслед за тем яркой зажигательной речью полился другой призыв из уст протопопа. Горяча была сильная речь проповедника.