Ходили слухи, что в доме пастора царит ужасная нужда. Благополучный вид этого красного кирпичного здания, окруженного лавровыми кустами, никогда не цветущими, был как бы иронией над тем, что происходило внутри. Говорили, что старая мать пастора, которой было восемьдесят лет, совсем не вставала этой зимой с постели, потому что в доме не было угля. Так она и лежала, а ее три птички летали на свободе и пачкали повсюду, так как ни она, ни ее сын никогда не закрывали клетки… Единственной служанке, по-видимому, никогда не платили. Торговцы больше не отпускали пастору товаров, потому что не могли получить за них деньги. Большая часть мебели была продана; пыли накопилось столько, что она заставляла чихать. «Дальше и ехать некуда, понимаете ли!»

С маленькой корзинкой в руке пастор методически собирал продукты для своего стола три раза в неделю, обещая заплатить в понедельник и соблюдая воскресенье как день отдохновения. Казалось, в его сознании постоянно жила вера в скорое повышение курса его акций; в то же время он считал своим священным правом получать поддержку. И было весьма трудно отказывать ему в ней. Почтальон дважды видел его на железнодорожных путях, которые проходили внизу, под самой деревней: «Стоит без шляпы, понимаете ли, как потерянный!» Этот рассказ о пасторе, стоящем на рельсах, производил сильное впечатление на тех добрых людей, которые любят страшные истории. Эти люди говорили: «Я совсем не удивлюсь, если с ним что-нибудь такое стрясется не сегодня-завтра!» Другие, не столь романтически настроенные, качали головами и уверяли, что, пока жива его мать, ничего он над собой не сделает. А некоторые, более набожные, утверждали, что он никогда не пойдет против священного писания и не подаст такого дурного примера.

В то утро зал мирового суда напоминал церковь в день чьей-нибудь свадьбы, так как жители Троувера пришли в парадной темной одежде и расселись согласно своей вере: «церковь» — в правой, а «община» — в левой части зала. Они представляли собой то большое разнообразие типов при однообразии костюмов, которое в далекой провинции все еще встречает наблюдатель; почти у всех рты были приоткрыты, а глаза, полные напряженного внимания, застыли на судьях. Трое судей: сквайр Плейделл в кресле, доктор Баккет слева от него и почтенный Келмеди справа — впервые появились перед большинством присутствовавших в роли представителей закона. Любопытство вызывалось не только ходом судебной процедуры, но и видом истца, мелкого булочника из города, откуда деревня Троувер получала все необходимое. Усатое лицо этого человека и его лысая голова привлекали всеобщее внимание до тех пор, пока не началось слушание дела и не появился сам пастор. В своем черном пальто он прошел вперед и остановился, как будто немного ошеломленный. Затем, повернув изможденное лицо к судьям, отрывисто произнес:

— Доброе утро! Сколько народу! Констебль, стоявший позади него, пробормотал:

— Пройдите, пожалуйста, к скамье подсудимых, сэр. Пастор прошел к деревянному сооружению, внутри

которого стояла скамья подсудимых.

— Совсем как кафедра проповедника, — сказал он и засмеялся своим лающим смехом.

По залу пробежал оживленный шепоток, как будто утрата им ореола священника вызвала симпатию к нему, и глаза всех остановились на этой высокой, тощей фигуре и рыжей с проседью голове.

Встав на свидетельское место, истец дал следующие показания:

— Ваша честь, в прошлый вторник днем мне случилось самому ехать на моей тележке через Троувер к тем домам, что повыше оврага; я вошел в дом миссис Хани, прачки, а тележку оставил на улице, я так всегда делаю. Ну, я немножно поболтал с ней, а когда вышел из дому, смотрю: этот джентльмен отходит и идет впереди. Посмотрел я в тележку и думаю себе: «Странно! Здесь только две булки… может, я по ошибке оставил две в доме?» Захожу к миссис Хани и говорю: «Не оставил ли я вам по рассеянности две штуки вместо одной?» «Нет, — говорит. — Только одну… вот она!» «Так вот, — говорю, — когда я шел к вам, у меня их было четыре, а сейчас только две. Странно!» «Может, вы по дороге обронили одну?» — говорит она. «Нет, — говорю, — я посчитал их». «Странно, — говорит она, — может, собака схватила?» «Может, — говорю, только единственный, кого я вижу на дороге, так это вон его». И я указал на этого джентльмена. «Ой! — говорит миссис Хани, — так это же наш пастор». «Да, — говорю, — как мне не знать его, если он мне должен деньги вот уже восемнадцать месяцев. Поеду-ка я вперед», — говорю. Так вот, еду я вперед и подъезжаю к этому джентльмену. Он поворачивает голову и смотрит на меня. «Добрый день!» «Добрый день, сэр, — говорю я. — Вы не видели булки?» Он вытаскивает булку из кармана. «Поднял с земли, — говорит. — Видите, грязная. Но годится для моих птичек! Ха-ха!» «Ага, — говорю, — вот оно что! Теперь понятно!» Я сохраняю спокойствие, а сам думаю: «Это немного легкомысленно с вашей стороны. Вы должны мне один фунт, восемь шиллингов и два пенса вот уже почти два года; я больше не надеюсь получить эти деньги, но, видно, вам этого еще мало! Очень хорошо, — думаю я, — посмотрим! И мне наплевать, пастор вы или нет!» Я обвиняю его в том, что он взял мой хлеб.

Булочник замолчал и стал вытирать грязным платком лицо и огромные рыжеватые усы. Неожиданно пастор подал голос со скамьи подсудимых: «Кусок грязного хлеба… покормить птиц. Ха-ха!»

На мгновение воцарилась мертвая тишина. Затем булочник медленно произнес:

— Но это еще не все. Я заявляю, что он сам ел этот хлеб. У меня есть два свидетеля.

Председательствующий, проведя рукой по своему суровому, настороженному лицу, спросил:

— Видели вы какие-нибудь следы грязи на булке? Подумайте, раньше чем ответить!

Булочник уверенно ответил:

— Ни пылинки.

Заговорил доктор Беккет, худощавый мужчина с седой бородкой и беспокойными глазами, видевшими много мучительно-тяжелого в жизни:

— А ваша лошадь стояла на месте?

— Она всегда стоит как вкопанная.

— Ха-ха! — послышался смех пастора.

А председатель сказал резко:

— Так. Вы свободны. Вызывается следующий свидетель… Чарлз Стоддер, плотник. Пожалуйста, расскажите, что вам известно.

Но прежде чем свидетель успел заговорить, пастор громко выкрикнул:

— Отступник!

— Тише, сэр.

Однако по всему залу прокатился воинственный шепот присутствующих.

Свидетель, квадратный человек с красным лицом, седыми волосами, бакенбардами и усами, с живыми темными глазами, слезившимися от волнения, заговорил быстро, тихим голосом:

— Во вторник днем, ваша честь, примерно часа в четыре, я проходил по деревне и видел пастора у его калитки с булкой в руке.

— Покажите нам, как он ее держал.

Свидетель прижал к боку свою черную шляпу тульей наружу.

— Булка была запачканная или чистая?

Сладко улыбаясь маленькими глазками, свидетель ответил:

— Я бы сказал, что чистая.

— Ложь! Председательствующий строго произнес:

— Не перебивайте, сэр. Свидетель, а вы не разглядели другую сторону булки?

Глазки свидетеля заморгали.

— Не совсем.

— Пастор разговаривал с вами?

Свидетель улыбнулся.

— Пастор никогда не остановил бы меня. Я ведь сборщик налогов.

Смех пастора, похожий на лай несчастной, бездомной собаки, подавил нараставшее в зале веселье, и опять на мгновение наступила мертвая тишина.

Тогда председательствующий спросил:

— У вас есть какие-нибудь вопросы к нему?

Пастор повернулся к свидетелю:

— Зачем вы лжете?

Свидетель прищурился и запальчиво крикнул:

— А где вы видите ложь?

— Вы сказали, что булка была чистая.

— Она и была чистая, насколько я разглядел.

— Ходили бы в церковь, тогда не стали бы лгать.

— Думаю, что скорее найду истину в другом месте.

Председательствующий постучал по столу.