Первое мое личное приближение к "писательскому миру" принесло мне обидное разочарование. Еще издалека, но вполне отчетливо обозначилась иерархия: баре, полубаре и завистливо алчущие барства. Господи! Конечно же, не все. И наконец, пьянство. Не "мужицкое", не "народное". Писательское пьянство - это нечто особое, требующее к себе не только сочувствия, но и уважения как некое сопутствующее творчеству состояние...
Тогда я был очарован поэтом Василием Федоровым. Его поэму "Седьмое небо" знал почти наизусть, да и сейчас помню огромными кусками.
Черты
Жемчужинками в море
Я для тебя искал, мечта.
Мне обошлась в громаду горя
Твоя последняя черта.
Ошибся раз - и стан твой гибок.
Ошибся два - и ты умна.
Ты из цепи моих ошибок
И заблуждений создана...
И вдруг я узнаю, что этого, по тогдашнему моему убеждению, прямого наследника пушкинского слога вусмерть пьяным не выводят - выволакивают из Московского Центрального дома литераторов, выволакивают и вышвыривают...
Начинающий питерский писатель, рассказавший мне эту историю, навсегда остался для меня неприятным человеком, потому что я не поверил ему. И только уже в наши годы узнал, что такое, увы, случалось...
Сам к тому времени испытывающий позывы к писанию, пресекал сии позывы на корню, подозревая, что писательство как таковое в самой сути своей содержит некое разлагающее начало. Но в то же время искал оправдания. Мол, советский писатель, он как между Сциллой и Харибдой - многое видит и понимает, сказать же не позволено, вот и глушит голос совести, несчастный, слабый, бесхребетный, без Бога в душе и без догмата в сознании.
Тем не менее идея "проникнуть" в Союз писателей была одобрена руководством организации. Тот самый, начинающий, объяснил, что нужно напечатать несколько рассказов в какой-нибудь газетенке и повестушку в журнале "Нева" - и можно толкаться.
Как-то совершенно походя я накатал десяток рассказов, в половину авторского листа каждый, и отправил в районную газету "Лужская правда". И они пошли. Рассказ в месяц. Тогда на радостях я скропал и повестушку про восстание польских ссыльных на Байкале в шестидесятых годах прошлого века. И отправил в "Неву"... Но это был уже шестьдесят седьмой. В феврале я был арестован... "Проникновения" не состоялось...
Где-то мимоходом упомянул выше, что подпольщине отдался не просто весь, но даже с перебором.
Ни за кого другого не скажу, чужая душа - загадка. Но лично для меня с момента вступления в организацию Огурцова все прочее, что было в жизни, мгновенно обернулось настолько второстепенным, что практически утратило элементы реальности. Где-то были отец с матерью, которых любил верноподданно, где-то была жена, с которой разошелся, и пятилетняя дочь при ней...
Тогда не было этого слова, теперь оно есть, и я, понимая банальность данного словоупотребления, все же именно так и скажу: все, что не имело прямого отношения к моему участию в организации, носило виртуальный характер. Даже мое учительство, сколь азарта и добросовестности я в него ни вкладывал, и оно пребывало там же - за пределами единственно истинной реальности, где моя активность проявлялась прежде всего ревностно. Объектом моей ревности была, так сказать, чистота варианта.
Говорил уже о роли мистификационного фактора во всякой подпольщине. В свое время проштудировавший историю народовольчества и большевистского подполья, понимал, что сама по себе противоестественность подпольного бытия неотделима от некоторых столь же противоестественных форм общения. Например: исполнитель нелегального действия может не знать конечную цель такового, может не знать соучастников действия и уж тем более - организаторов акции. Подпольщик, опять же в интересах дела, может быть целенаправленно дезинформирован, то есть попросту обманут относительно целей и средств... Это общеизвестно.
Все, что имело отношение к конспирации, я не только принимал, но впоследствии даже разработал, взяв за основу польский опыт сопротивления во время Второй мировой, особую, весьма сложную систему структурной реконструкции организации, гарантирующую невозможность провала всей организации в целом, и готовился предложить ее руководству. Но прежде прочего мне необходимо было определиться по одному существеннейшему вопросу.
Непосредственный шеф по организации неоднократно давал понять, что я вступил в широко разветвленную, то есть многочисленную, организацию, имеющую ценные выходы если не на самые властные структуры, то по крайней мере близко к тому.
"Нас много, но мы еще не готовы, народ же готов. Так что дело за нами".
Весь мой личный опыт "общения с массами" не просто противоречил вопил... Недовольства сколько угодно... Народное недовольство вообще можно рассматривать как нормальное рабочее состояние, если оно функционирует в границах, в пределах господствующего мировоззрения. А бывают и времена, когда народное недовольство выполняет роль саморегуляции системы.
Из своего "пролетарского" опыта на Восточно-Сибирской железной дороге, на Братской ГЭС, в Норильске я сделал вывод, что, положим, брюзжание на вождей и начальство ни в малейшей степени не свидетельствует о готовности масс к пересмотру базовых положений господствующей идеологии; что не мы со своим радикализмом, но именно расплодившаяся ревизионистская полулегальщина отражает реальное состояние умов. Отсюда: невозможно существование многочисленной организации, ориентированной на полное отрицание существующего политического строя.
С другой стороны, неслыханный, ни с чем исторически ранним не сравнимый контроль мозгов со стороны органов и их добровольных и недобровольных помощников - ведь на каждом шагу на них натыкался...
А если так, то к чему лично я, "единственный и неповторимый", сознательно не оставляющий никаких вариантов отступления, порвавший со всем прочим, чем жизнь может радовать, - к чему я должен готовить себя, если даже за глупую марксистскую ересь отваливают по червонцу?
Естественно - к трагическому концу. А это уже совершенно иное отношение к миру. "И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг". Значит, ни одной минуты, ни одного дня впустую. Умом решить - проще простого. Но перестроиться, то есть настроиться на небытие... Думаю, никогда и никому это в полной мере не удавалось. Жизнь - тысячеголосый хор: хорошее солнечное утро - голос; дождь к полудню - голос; добрый человек рядом или недобрый голоса; тем более женщина "с лицом, единственным во Вселенной"; и просто дыхание - вдох, выдох... Нет, невозможно! Возможно лишь всякий раз шпынять себя: не смотри, не думай, не желай... В какой-то мере это срабатывает, мобилизует. Но и только. К сожалению, "героизация" сознания не только мобилизует личность, но и деморализует, точнее, может особым образом повлиять на личность в тех сферах бытия, каковые объявляются вторичными. Отдельный разговор, и я едва ли на него решусь...
Тогда же, как только вызрело сомнение относительно численности организации, решил во что бы то ни стало и вопреки всем законам конспирации выйти на руководство организации и получить столь важный для меня ответ на вопрос, каковой для себя сформулировал таким образом: одно из двух - либо весь мой личный опыт и пригляд за жизнью неверен и ничего не стоит, либо я имею дело с вариантом "бланкизма", каковой, безусловно, имеет право на существование, как имеет право на существование отчаяние, когда оно результат или итог преждевременного знания.
Ведь точно в одно и то же время родились строки: "...комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной" и: "Коммунизм есть не что иное, как люциферическая диверсия в человеческом сознании вообще и в конкретной человеческой душе в частности".
Парадокс в том, что и по прошествии сорока лет адепты обоих суждений сосуществуют в нашем обществе и если при этом, как говорится, "не рвут друг другу пасти", так только потому, возможно, что утратили пассионарность...
* * *
Итак, прием в организацию проходил на квартире нашего рекомендатора Михаила Садо. Принимавший нас человек по имени Евгений произвел на меня и моего друга самое положительное впечатление как раз тем, что ни в поведении, ни в речи его совершенно не ощущалась "подпольщина". И в то же время если до того у нас и имелись какие-то сомнения относительно самого факта существования действующей, работающей организации, их развеял этот по внешнему виду "наитипичнейший интеллигент", определенно не имевший цели каким-либо образом повлиять на нас. Тем не менее именно он окончательно решил нашу судьбу.