Однако ж уверен, что описанный мною эпизод каждому запомнился так же, как и мне, - молодость, романтика протеста, пусть кратковременное, но несломимое мужское единство...

Уроки лагерного бытия

Поначалу нас всех сунули в "образцово-показательную" политзону под номером одиннадцать, входившую в так называемый Дубравлаг, что в Мордовии. Не менее двух тысяч заключенных, огромная территория... Клуб и читальный зал при библиотеке... Стадион, где на горке под тополями зэковский духовой оркестр играл советские и русские марши, в том числе и "Прощание славянки"... Волейбольные площадки и бильярдные столы у бараков... Правда, шары из какого-то камня... Крошились... Было весьма голодновато, но жить очень даже можно.

Недолго, однако ж, мы были все вместе. Скоро началась сортировка по степени "неисправимости", и в начале зимы 68-го года я уже оказался в зоне под номером семнадцать. Два барака по пятьдесят человек... Сто метров на шестьдесят - вся зона. Еще рабочая зона с одним бараком, где вода замерзает в умывальниках... Но и там я пробыл не более полутора лет. В 70-м отправили во Владимирский централ, откуда я и освободился по истечении срока в феврале 1973-го. Девять лет свободы, и в 1982 году новый арест и суд. Освободиться я должен был, если выживу, в 1997 году. Обо всем этом в той или иной мере еще будет сказано, только дальнейшее повествование в строго хронологической последовательности едва ли возможно, поскольку все же главная цель сего писания - не автобиография, но попытка определения причин той трагедии, что произошла со страной. То есть - как я понимал эти причины, как соотносились мои личные действия и поступки с этим пониманием.

Вся моя жизнь с момента приезда в Ленинград в 1965 году была столь щедра на события и случаи, на встречи и расставания, на очарования и разочарования, что даже и в памяти нет четкой временной последовательности всего случившегося и случавшегося. Что и говорить - повезло прожить интересно. Напряженно. И если о чем-то приходится сожалеть, то все, сожаления достойное, чаще всего - второстепенно.

Однако ж о первой своей лагерной зоне, о той самой, что под номером одиннадцать, все же расскажу чуть поболее, хотя бы потому, что именно в ней получил первые не просто полезные - необходимые уроки лагерного бытия. Говорил уже - самая большая по численности заключенных политическая зона Союза. Контингент самый невообразимый. Нас, "чисто политических", было ничтожное меньшинство. На первом месте те, что "за войну": полицаи, власовцы, украинские и латышские СС. Далее - бендеровцы всех рангов, от рядовых до начальников службы "Беспеки" (ихняя разведка и контрразведка), до областных "проводников" - это что-то вроде секретарей обкомов. Чуть меньше, но тоже много так называемых "зеленых" - литовцы, латыши, эстонцы, по окончании войны продолжавшие борьбу за "самостийность". Еще - бериевские полковники и генералы, осужденные по делу Берии, но не помещенные в спецлагерь, что в Нижнем Тагиле, по причине особого характера их показаний на следствии. Еще - это те, что "за веру", долгосрочники из ИПЦ и ИПХ, кто отсидел тридцатку, а кто и четвертый десяток тянул лагерную лямку. В кодексе статей с такими сроками не было. Чаще всего тот или иной из этих подвижников, отсидев срок, выходил из лагерных ворот, добирался пешком до ближайшего православного храма и начинал публично и громко клеймить служителей храма за сотрудничество с антихристом. Тут же "брали" и - новый срок. Всем нам запомнился некто Кленов, сидевший уже сорок какой-то год. Молчаливый, необщительный, если до кого и снисходил разговором, то все сказанное им - в памяти на всю жизнь.

Однажды засмотрелся я на вывеску, что над въездными воротами зоны: "На свободу - с чистой совестью!" Из-за спины услышал:

- Все правильно написано. Ты не думай, что здесь тебя будут перевоспитывать. Тебя будут ссучивать, возьмут за ножки да за шею, на коленку положат и поднажмут малость, а как позвоночник хрустнет слегка, домой отпустят - ползай на счастье до конца жизни. Ссученными еще долго править можно. Мудры дети сатанинские, не надо ломать человека. Можно до отчаяния довести. Надломить, чтоб капельку гордыни оставить, а стыда сто капель, вот тебе и человек - ноль! Так что имей в виду, срок-то у тебя малый, пролетит быстро. А на свободу надо с чистой совестью.

"Надлом", о котором говорил "божий человек", - весьма изощренное оперативное действо. Нет, от заключенного не требовали покаяния в стиле: "Простите, я больше не буду!" Отказа от убеждений не требовали тоже. Прямого "стукачества" тем более. Бывшие "полицаи" составляли такой мощный отряд "стукачей-следопытов", что в иных и нужды не было.

Первая задача лагерного оперативника состояла в том, чтобы соблазнить политического заключенного на доверительный разговор, в котором подопечный "чаянно" или нечаянно высказал бы личное неприязненное отношение к кому-либо из своих собратьев по неволе. Проколовшийся на таком пустяке зэк автоматически становился заложником оперативника, готового в любой момент "пустить" полученную информацию "в массы", а свойственная зэкам подозрительность автоматически могла выключить "болтуна" из своего сообщества, превратить его в "паршивую овцу", тем, естественно, обозлить, и далее уже только шаг до надлома. Русский националист-государственник мог проколоться на каком-нибудь марксисте-еврее; марксисту-еврею подкидывался намек на фашистские тенденции в суждениях русского или украинского националиста; православный подлавливался на отношении к сектантам и наоборот... Главная задача оперативника - отсечь одного от всех, а далее простор для "работы".

"На воле", кстати, было то же самое. Один "ученый" еврей (фамилию не называю, жив и здоров, а разрешения на оглашение нашего разговора я не получал) рассказывал мне, как оперативник из КГБ еще в 1974 году на конспиративной квартире (в номере одной из центральных московских гостиниц) объяснял ему опасность русского фашизма и необходимость "общественно" отслеживать эту в первую очередь именно для евреев опасную тенденцию. Как "работали" с официальными "русистами" по поводу евреев- тоже не тайна. Русско-еврейский "расклад" всегда был благодатной почвой для оперативной терапии, для контроля над обществом исключительно в интересах охранения и воспроизводства марксистской идеологии. Подчеркиваю - в интересах идеологии, но отнюдь не в государственных интересах. Об этом особый разговор в отдельной главе, но еще несколько слов о нюансах.

Один и тот же оперативник мог с утра "работать" с русским, а после обеда с евреем. И эта способность абстрагироваться от собственных пристрастий объективно безусловно положительная особенность полицейской психологии. Важно - во имя чего происходит абстрагирование. Уже говорил, моя самостоятельная жизнь началась в школе милиции, и, как несостоявшемуся "менту", мне всегда был любопытен и интересен психологический план человека "невидимого фронта"... Но и об этом подробнее в другом месте...

Иной, более существенный нюанс русско-еврейского расклада времен "позднего" социализма: еврейские интеллектуалы, ни в какой коммунизм давно не верящие, активно "подыгрывали" русско-советскому марксизму, видя в нем защиту от эскалации антисемитизма; русские интеллектуалы, столь же не верящие в коммунизм, марксизму подыгрывали из двух основных соображений: противореча всякой форме национализации бытия, марксизм как бы онтологически противостоял и сионизму, это во-первых; во-вторых же - Советский Союз до последних дней своего существования был единственным государством в "западном" мире, где национальный капитал не принадлежал евреям.

Кто выиграл, кто проиграл в итоге всех этих занимательных и вполне безопасных игр? Из анекдота середины девяностых: "...Гусинский, Березовский, Смоленский и не примкнувший к ним Абрамович..."

А в конце шестидесятых в политлагере под номером 11 была популярна другая шутка, правда, без злости или иных недобрых чувств: "...Ронкин, Смолкин, Иоффе и Золиксон..." Это члены самой крупной и, безусловно, самой профессиональной марксистской подпольной организации из города Ленинграда. Ничего дурного сказать об этих людях не хочу. Борцы за социализм, искренне верящие в то, что в Советском Союзе и нужно, и можно заменить диктатуру буржуазии подлинной диктатурой пролетариата, все они достойно отсидели свои сроки, и (по крайней мере, насколько мне известно) ни один из них нынче не висит, вцепившись зубами, ни в пирог власти, ни в финансовый пирог.