* * *

По "теме" выживания несколько эпизодов. Петушки, 1976 год... Но коли уж Петушки, то попутно несколько слов о "прославленце" сего местечка Венечке Ерофееве.

Дважды я встречался с ним. Когда впервые - он был трезв. Сразу понял, почему взрослого мужика зовут ласково - Венечкой. Милый, добрый, остроумный и... светлый! Что-то неуловимо есенинское в чертах. Не очароваться им было невозможно. В это время как раз в очередном номере журнала "Вече" публиковалось его эссе "Розанов глазами эксцентрика". Прочесть я еще не успел, но уверен был - талантлив. Бывает же так: смотришь на человека, ничегошеньки о нем не зная, и уверяешься - талантлив!

Вторая встреча - лучше б ее никогда не было. Растрепанное, грязное, облеванное, бессвязно мычащее существо...

Только ли это русское явление, когда умного, доброго, талантливого, но достаточно бесхребетного человека непременно облепляют разного рода упыри-проходимцы-бездари? Кажется, с Есениным было именно так. Что до Венечки, то многие его нынешние "захваленцы" - те самые упыри, что споили, фактически загнали в могилу, но прежде того "внедрили" в его талант микроб распада.

Рискну предположить, что мировой известности знаменитое "Москва-Петушки" обязано в немалой степени тому, что воспринимается оно как убедительное свидетельство прогрессирующей "порчи" русского человека и русских вообще. "Нация, погибающая от пьянства" (А.Безансон). Притом и пьянство понимается, естественно, отнюдь не как первопричина, но как следствие "генетического усыхания" и готовности уйти из истории. Единственное, что тревожит "прогрессивное человечество", - не хлопнет ли уходящий дверью!

* * *

Итак, после нескольких лет мотаний по Подмосковью и Прибайкалью решил я, насколько это можно, прочно осесть на "сто первом" километре, то есть в Петушках, поскольку именно там появилась возможность купить по дешевке дом, да еще и с участком не меньше чем двенадцать соток, правда, давно заброшенным. Тысячу дал мне А.Гинзбург из Фонда Солженицына, жена продала единственную свою драгоценность - кольцо с каким-то камнем, и еще помог оригинальный публицист самиздатских времен добрейший Геннадий Михайлович Шиманов. Он же со своими друзьями облегчали нам с женой муторошь с переездом и первым обустройством на новом месте.

Купленный нами дом находился на улице, непроезжей даже после небольшого дождя. Однажды приехавший в гости на своем "Запорожце" Георгий Владимов вынужден был бросить машину где-то между станцией и вытрезвителем. Пока мы "духовно общались", заинтересованные лица закинули в бензобак "запорожца" сахар. "Обстреливая" трассу, Владимов все же сумел доползти до Москвы и после утверждал, что никакая другая машина не пережила бы такой диверсии стакан сахарного сиропа слил из бензобака при ремонте.

Жену перед тем "внаглую" уволили из НИИ информации по строительно-дорожному машиностроению, где она трудилась редактором. Уволили за обман отдела кадров - не поставила в известность, что беременна. Злой как пес, я поехал туда "разбираться", но наткнулся на такую "непосюстороннюю" уверенность в правильности действий кадровика, что даже забыл обхамить его при расставании.

В Петушках мы оказались без средств к существованию. Дико разросшаяся по участку клубника какого-то особого сорта - то был наш первый заработок. За "двадцатку" сдали однокомнатную квартиру жены в Москве, где я по понятным причинам не имел права жить. Что-то по мелочи подкидывали родители со своих пенсий, пока я мотался по Петушкам в поисках работы. Участковый не помедлил с предупреждением о статье за тунеядство...

Все приемчики по отказу в работе мне были известны. Самый распространенный из них - некий подзаконный акт, согласно которому человека с высшим образованием не разрешалось принимать или разрешалось НЕ принимать на работу малоквалифицированную. Поскольку в действительности тысячи людей с высшим образованием трудились где попало, то, похоже, сия полутайная инструкция была сочинена исключительно для мне подобных. В период моих мытарств по киевскому направлению в 74-м году мне отказали в работе сцепщика подряд на всех станциях от Москвы до Малоярославца. В Балабаново я пытался устроиться в пожарную охрану при известной Балабановской спичечной фабрике. Местный кадровик подписал с радостью, еще бы! Две трети состава "охранников" бывшие уголовники. Но охрана - это же МВД. В Боровске соответствующий "эмвэдэшник" без колебаний наложил на мое заявление резолюцию: "Отказать". На мой вопрос "почему?" ответил торжественно: "Вы не вызываете у нас морального доверия!"

Тут, однако же, и оговорюсь. В какие бы тяжкие ситуации по выживанию я ни попадал в годы моей "свободы", всегда и непременно находился человек, хороший человек, который поступал "вопреки" и спасал меня. Более того, со временем я даже уверовал в то, что, какую бы пакость мне судьба ни подготовила, надо только наткнуться на "хорошего человека", и все устроится.

На той же киевской дороге после дюжины отказов в отчаянии объявился я у начальника кадров, что близ Киевского вокзала. Кто такие начальники кадров солидных ведомств? Известно - бывшие гэбэшники. Таково было, по крайней мере, "общественное мнение" на этот счет. Ничего доброго от этой встречи я не ожидал и разговор начал весьма сердито... Выслушав меня, хмурый мужчина пенсионного возраста спросил: "А на станцию Очаково вы обращались?" - "Но это же Москва! Если меня в Балабаново не взяли..." - "А вы все-таки загляните в Очаково, только на меня не ссылайтесь".

Отделаться от меня решил начальничек - таково было мнение. Но через неделю приехал в Очаково, был принят, проработал успешно полтора года и был ценнейшим помощником составителей поездов, поскольку составители к середине смены, как правило, "насасывались" вина из винных цистерн, и я с удовольствием работал "в одно лицо", что строжайше запрещено, да только составы ждать не могут...

В Петушках я тоже начал поиск работы с железной дороги и вскорости наткнулся на объявление о нужде в осмотрщиках вагонов - есть такая работа, не требующая специального обучения. Начальник петушковского депо охотно подписал заявление и направил меня во Владимир, в отдел кадров дороги. Была пятница, в субботу съездил в Москву, нахвастался, что нашел работу за сто шестьдесят рэ - хвастаться имел глупость по телефону. Потому, когда в понедельник предстал пред очи "желдоркадровика", получил ответ: "Не возьмем". - "Почему?" - "Потому". Рассвирепев, я потребовал: "Тогда будьте любезны, здесь вот, на уголочке, черкните, по какой причине вы мне отказываете вопреки согласию начальника депо". Улыбнулся ласково кадровик и ответил: "Писать я ничего не буду, а вот вызову сейчас наряд и оформлю тебя на пятнадцать суток за хулиганство! Запросто!" "Вас понял", - ответил я и спешно ретировался.

Напомню, что было мне в том, 76-м году тридцать восемь лет. Правда, в силу какого-то почти физиологического оптимизма чувствовал я себя по меньшей мере на двадцать восемь, то есть так, словно вся жизнь была еще впереди, потому и стиль, и слог теперешних воспоминаний заведомо не соответствует душевному состоянию тех лет, когда все проблемные ситуации, даже порой внешне безысходные, лишь провоцировали энергетику преодоления. Откуда что бралось - теперь уже не вспомнить и не понять. Может быть, писательство, что стало уже привычкой к тому времени, может, оно "оптимизировало" жизневосприятие? Но я же знал, что мне никогда не опубликоваться в СССР. Запад? Да кому я там нужен! К тому же я никогда не был в восторге от своих писаний, потому что был человеком начитанным, то есть умел сравнивать... Каких-либо "политических потеплений" не предвидел и не предчувствовал. Скорее наоборот...

Единственное - дал мне Бог в напарницы жизни женщину, перед жизнью страха не имевшую совершенно, но хочется думать, что я и сам бы... и один... Только кто знает!

В пользу желаемой "самости" свидетельствует ассоциация мытарств в семидесятых с одним эпизодом детства, когда в тринадцать лет я, катаясь на коньках по тончайшему, трехдневному по происхождению байкальскому льду, провалился в сотне метров от берега и не имел ни единого шанса на спасение. Лед попросту крошился под руками. В тяжелейшем овчинном полушубке, в валенках с примороженными для крепости к ним коньками, я тем не менее вопреки всем физическим законам вскарабкался на лед, после даже и простуды не поимев. Единственное подлинное чудо в моей жизни. Оно уместно бы сказать - Господь хранил! Только, как выяснилось, никаких великих дел к свершению мне уготовано не было, и, слава Богу, я к ним никогда и не прицеливался.