— Я не хочу… Я не хочу жить! Если есть загробная жизнь, я уйду к нему. А если ее нет, тогда это все равно, что уснуть.

Лила подняла руку, словно желая остановить этот бред. Как и большинство женщин, которые живут только своими чувствами и настроениями, она не привыкла раздумывать над подобными вещами и поступила так, как принято поступать в таких случаях.

— Расскажи мне о себе и о нем, — попросила она.

Ноэль повернулась и вскинула серые глаза на кузину.

— Мы любили друг друга; когда любишь, рождаются дети, правда? Ну, а мой не появится на свет!

Не столько эти слова, сколько выражение лица Ноэль раскрыло Лиле все; потом смысл сказанного как бы погас в ее сознании и вспыхнул снова. Невероятно! Но… если Ноэль сказала правду — это ужасно! То, что всегда казалось Лиле простым отступлением от общепринятых норм, сейчас вставало перед ней как подлинная трагедия! Она порывисто поднялась и крепко обняла девушку.

— Бедная детка, — сказала она. — Это у тебя какие-то фантазии.

Слабый румянец сошел с лица Ноэль, она откинула голову, веки ее наполовину опустились; теперь она была похожа на привидение, маленькое и скорбное.

— Пусть фантазии, но жить я не буду. Мне все равно — умереть так легко! И я не хочу, чтобы отец знал.

— Что ты, дорогая… дорогая моя! — шептала, запинаясь, Лила.

— Это была ошибка, Лила?

— Ошибка? Не знаю… Если все действительно так, то… это просто неудача. Но ты вполне уверена?

Ноэль кивнула.

— Я сделала так, чтобы мы принадлежали друг другу. Чтобы ничто не могло отнять его у меня.

Лила ухватилась за эти слова.

— Тогда, моя милая, он не совсем ушел от тебя, понимаешь?

С губ Ноэль слетело едва слышное «да».

— Но папа! — прошептала она.

Перед Лилой встало лицо Эдварда — так живо, что на минуту заслонило лицо девушки. Все жизнелюбие Лилы восстало против этого аскета. И хотя, следуя здравому житейскому рассудку, она не одобряла поступок Ноэль и огорчалась за нее, — сердцем она поневоле приветствовала этот час жизни и любви, который они вырвали для себя из пасти смерти.

— Разве отец непременно должен знать? — спросила она.

— Я никогда не лгала папе. Но это неважно. Зачем человеку продолжать жить, если жизнь ни к чему?

На улице ярко сияло солнце, хотя был уже конец октября. Лила поднялась с колен. Она стала у окна и глубоко задумалась.

— Дорогая, — сказала она наконец, — надо победить в себе эту боль и уныние. Посмотри на меня! У меня было два мужа, и… я провела довольно бурную жизнь, с подъемами и падениями, и смело скажу, что всяких бед и потрясений я видела довольно в своей жизни. Но я не собираюсь еще умирать; не надо умирать и тебе. Пирсоны всегда были мужественными людьми, не изменяй же своему роду. Это последнее дело! Твой мальчик тоже велел бы тебе быть мужественной. Теперь это — твои «окопы», и не надо давать жизни смять себя.

Наступило долгое молчание. Потом Ноэль пробормотала:

— Дай мне сигарету, Лила.

Лила достала маленький плоский портсигар, который всегда носила с собой.

— Вот молодец! — сказала она. — Нет ничего неизлечимого в твоем возрасте. Неизлечима только старость.

Ноэль усмехнулась.

— Но ведь и она излечима, не так ли?

— Если только не сдаваться.

Снова они замолчали; они курили, часто затягиваясь, и синий дымок двух сигарет поднимался к низкому потолку. Потом Ноэль встала с дивана и подошла к пианино. На ней была еще госпитальная форма из лилового полотна; стоя, она слегка прикасалась пальцами к клавишам, беря то один, то другой аккорд; сердце Лилы разрывалось от жалости; сама она была сейчас так счастлива, а жизнь этого ребенка исковеркана!

— Поиграй мне, — сказала она. — Или нет, не надо! Лучше я сыграю сама.

Она села за пианино и запела французскую песенку, в которой первые слова были: «Si on est jolie, jolie comme vous…» [9] Это была наивная, веселая, очаровательная песенка. Если бы Нолли выплакалась, для нее было бы лучше! Но Ноэль не плакала; она, видимо, вполне овладела собой. Она говорила спокойно, отвечала на вопросы Лилы без всякого волнения и наконец заявила, что хочет домой. Лила вышла вместе с ней и немного ее проводила; ей было грустно, но она чувствовала себя какой-то растерянной. В конце Портлэнд-плэйс Ноэль остановилась и сказала:

— Мне уже лучше, Лила. Я очень тебе благодарна. Я теперь пойду домой и лягу. А завтра приду в госпиталь, как обычно. До свидания!

Лила успела только схватить руку девушки и сказать:

— Милая моя, это чудесно! Мало ли что случается, особенно в военное время!

С этими словами, неясными для нее самой, она отпустила Ноэль и некоторое время следила, как та медленно шла вперед; потом Лила направилась к госпиталю. Она была растрогана и полна сострадания.

Ноэль не пошла домой; она зашагала по Риджент-стрит. В какой-то мере она успокоилась, немножко оправилась — этому помог оптимизм ее видавшей виды кузины; слова Лилы «он не совсем ушел от тебя» и «особенно в военное время» толкали ее на новые размышления. К тому же кузина говорила обо всем вполне откровенно; неведение, в котором Ноэль находилась последние три недели относительно своего физического состояния, рассеялось. Естественно, что она, как и большинство гордых натур, не очень задумывалась над тем, что скажут окружающие; впрочем, у нее было слабое представление об обществе и о том, как судят и что думают люди. Кошмаром висела над ней только одна мысль: какой это будет ужас и горе для отца. Она пыталась успокоить себя, вспоминала о сопротивлении отца ее замужеству, о том, как она озлобилась тогда. Он не понимал, не мог постигнуть, как они с Сирилом любили друг друга! Теперь, если у нее действительно появится ребенок, это будет ребенок Сирила — сын Сирила, это будет сам возродившийся к жизни Сирил! В ней понемногу снова пробуждался инстинкт, который сильнее всякой утонченности, традиций, воспитания; тот самый инстинкт, который толкнул ее так поспешно закрепить их союз — неудержимое биение жизни, противостоящее небытию; и ее ужасная тайна теперь казалась ей почти сокровищем. Она читала в газетах о так называемых «детях войны», читала с каким-то неясным ей самой любопытством. Теперь внутренний смысл прочитанного осветился для нее совсем иным светом. Эти дети были плодом «дурного поведения», они составляли «проблему»; и все-таки она знала теперь, что люди рады им; эти дети примиряли их с жизнью, заполняли пустоту. Может быть, когда у нее будет ребенок, она станет гордиться им, тайно гордиться, наперекор всем и даже отцу! Они старались убить Сирила — этот их бог и все они; но им это не удалось — Сирил живет в ней! Лицо Ноэль пылало, она шагала в гуще суетливой толпы; прохожие оборачивались и глядели на нее — у нее был такой вид, словно она никого и ничего не замечает, — обычно люди, у которых есть хоть немного времени, обращают на это внимание. Так она бродила два часа, пока не очутилась возле своего дома; состояние восторга прошло у нее только в ее комнате, когда она села на кровать, вынула фотографию и стала в нее вглядываться. И тут наступил новый упадок сил. Заперев дверь, она легла на кровать и заплакала, чувствуя себя совсем одинокой и заброшенной; наконец, окончательно измученная, она уснула, сжимая в руке фотографию, на которой не высохли еще следы слез. Проснулась она, как от толчка. Было темно, кто-то стучал в дверь.

— Мисс Ноэль!

Из какого-то детского упрямства она не ответила. Почему они не оставят ее в покое? Если бы они знали, они не приставали бы к ней! Она услышала новый стук и голос отца:

— Нолли, Нолли!

Она вскочила и открыла дверь. Вид у него был встревоженный, у нее сжалось сердце.

— Все хорошо, папа. Я спала.

— Дорогая, извини, но обед готов.

— Я не хочу обедать, я лучше лягу. Морщинка между его бровями углубилась.

— Ты не должна запирать дверь, Нолли. Я так испугался. Я зашел за тобой в госпиталь, мне сказали о твоем обмороке. Прошу тебя — пойди к доктору.