— Я вам нравлюсь? — спросил он во время вальса. И. словно против собственной воли, она взглянула ему в глаза.

С этого мгновенья она безумно влюбилась в Артура, ни о чем не могла думать, кроме его волос и глаз, его улыбки и стройной фигуры.

Хотя она и старалась ничем не выдать себя, Мейбл Гоув все видела, и когда позже, вернувшись домой к Мейбл, они ложились спать, та прошептала:

— А, Шерли, я видела. Вам понравился Артур, не правда ли?

— По-моему, он очень мил, но я не потеряла головы из-за этого, — ответила Шерли, так как Мейбл знала ее отношение к Бартону и была к нему расположена. Эта маленькая измена заставила ее почти всю ночь вздыхать во сне, полном чудесных грез.

На следующий день, исполняя просьбу и свое обещание, Артур снова явился к Гоувам, чтобы пойти с ней и Мейбл на представление бродячего цирка. Оттуда они отправились в кафе, и он угостил их мороженым. И при каждом удобном случае, если только Мейбл не смотрела в их сторону, он жал ей руку и целовал в шею; в эти мгновения у нее захватывало дыхание и сердце замирало.

— Вы разрешите мне навестить вас, разрешите? — прошептал он.

Она ответила:

— В среду вечером, — а потом написала на клочке бумаги свой адрес и дала ему.

Но каким далеким прошлым все это кажется сейчас!

Этот дом, теперь такой печальный, казался в вечер его первого посещения таким романтичным; и гостиная с ее банальной обстановкой и — позже, весной — веранда, окруженная разрастающимся виноградом, и майские лунные ночи. О, лунные ночи в мае, июне и июле, когда он был здесь! Сколько ей приходилось лгать Бартону, чтобы сохранять вечера для Артура, а иногда и Артуру, чтобы не допустить его встречи с Бартоном. Она никогда не говорила Артуру о Бартоне, потому что... потому что... да, потому что Артур гораздо лучше, и в то же время (теперь в этом можно признаться) она не была уверена в долговечности чувств Артура и даже в том, что он их вообще питал. А тогда... тогда, если быть откровенной, и Бартон мог оказаться достаточно хорош. Она вовсе не стала ненавидеть его, потому что встретила Артура, — ни в коем случае. Он все еще отчасти нравился ей: он был такой добрый и доверчивый, такой печальный и справедливый, относился к ней, конечно, гораздо внимательнее, чем Артур. Она хорошо помнила, что до появления Артура Бартон казался ей вполне подходящим человеком. Он исполнял все ее желания по части развлечений, навещал ее, и — что Артур делал редко — постоянно доставал ей билеты в театр, приносил цветы и конфеты; и хотя бы только за это она не могла перестать немножко любить и жалеть его. Наконец, как она уже призналась себе, если Артур покинет ее...

Разве его родители не живут лучше, чем ее?.. И разве он не занимает хорошего для своих лет положения; сто пятьдесят долларов в месяц и уверенность, что в будущем будет больше? Незадолго до встречи с Артуром эта сумма казалась ей вполне приличной, во всяком случае, достаточной, чтобы прожить двоим, и она думала, что рано или поздно ей придется испробовать это на опыте... Но теперь... теперь...

Этот вечер его первого посещения — как хорошо она помнила его, как изменилась и наполнилась чем-то необычным комната, соседняя с той, где она сейчас сидела; изменился и подъезд, обвитый засохшим, потерявшим листья виноградом; и даже улица, мрачная, банальная Битьюн-стрит. Днем, пока она работала в магазине, разразилась снежная метель, и земля покрылась белым ковром. Когда она возвращалась со службы, все соседние дома, в которых сквозь занавеси и закрытые ставни пробивался свет, казалось, выглядели симпатичней, чем когда-либо прежде. Она торопливо вбежала домой, зажгла в гостиной большую лампу с красным абажуром, которую считала единственной у них изящной вещью, поставила ее между пианино и окном, расставила стулья, а затем принялась поспешно прихорашиваться. Ради него она вынула свое лучшее домашнее кисейное платье, сделала себе прическу, которая, по ее мнению, ей больше всего шла — и которой он еще не видел, — попудрила щеки и нос, подвела глаза, как делали некоторые ее сослуживицы, надела новые туфельки из серого атласа и, принарядившись, стала нетерпеливо ждать, не в силах что-либо есть, не в силах думать о чем-нибудь, кроме него.

Наконец, когда она уже начала волноваться, что Артур не придет, он явился и с лукавой улыбкой обратился к ней:

— Привет! Здесь-то вы и живете? Я заблудился. Бог ты мой, да вы вдвое милее, чем я думал! Ведь так?

А потом в маленькой передней он обнял ее и целовал в губы, она же делала вид, будто отталкивает его, сопротивляется, и говорила, что ее родители могут услышать.

А после — комната, и он в красном свете лампы, его бледное красивое лицо при этом освещении казалось еще красивей! Он усадил ее рядом с собой, завладел ее руками и стал рассказывать о своей работе и мечтах, о всех своих планах на будущее; и тогда она почувствовала непреодолимое желание разделить такую жизнь — его жизнь, принять участие во всем, что бы он ни надумал делать; однако она с болью подумала, захочет ли он этого: он казался таким молодым, мечтательным, честолюбивым, гораздо моложе и мечтательней ее, хотя на самом деле был несколькими годами старше. Так начался светлый период ее жизни — от декабря до этих последних сентябрьских дней, период, ознаменовавшийся всеми этапами любви. О! Эти чудесные дни наступившей весны, когда, с появлением первых бутонов и листьев, он как-то в воскресенье поехал с ней в Этолби, где был огромный лес. Там они собирали ранние весенние цветы, сидели на склоне холма, глядя вниз на реку, где мальчишки снаряжали парусную лодку; затем они поплыли, совсем так, как она хотела бы плыть с Артуром — куда-нибудь далеко-далеко, прочь от всех банальных вещей и обыденной жизни! Потом он обнял ее, целовал и щеки и шею, ласково теребил ей ухо, гладил волосы и, о! там, на траве, среди весенних цветов, под навесом из молодых зеленых листьев наступило завершение любви — такой чудесной любви, что при одном воспоминании даже сейчас слезы подступили к ее глазам!

Помнила она и последующие дни, субботние вечера и воскресенья в Этолби и в Спэрроуз-Пойнт, где росли высокие березы, и в милом Трэгор-парке, в одной-двух милях от ее дома. Туда они ходили по вечерам и сидели в беседке или около нее, ели мороженое и танцевали или следили за танцующими. О, звезды, летние встречи и шелесты тех дней! Увы, увы!

Естественно, с первой же минуты ее отношения к Артуру и Бартону вызывали недоумение ее родителей, так как Бартон проявлял свои намерения весьма недвусмысленно и, казалось, нравился ей. Но она была единственным балованным ребенком, привыкла пользоваться этим, и они не решались вмешиваться в ее дела. В конце концов, она была молода и красива и имела право менять свои планы. Только ей пришлось по отношению к Бартону ступить на путь лжи и уверток, так как Артур был настойчив и в любой вечер, когда ему ни вздумается, заходил к ней в магазин, чтобы вместе отправиться куда-нибудь обедать или в театр.

Артур вовсе не походил на Бартона — застенчивого, флегматичного, послушного, долго и покорно ожидавшего малейшего доказательства расположения; напротив, он держал себя властно и нетерпеливо, осыпал ее поцелуями и ласками, мучил и играл с нею, как кошка с мышью. Она никогда не могла оказать ему сопротивления. Он претендовал на все ее свободное время и на ее любовь и не признавал никаких отсрочек, ни препятствий. Он вовсе не был эгоистичным или жестоким, каким могли бы оказаться другие на его месте; иногда он держал себя с ней легкомысленно, не намеренно легкомысленно, а иногда, большею частью, бывал любящим и нежным.

Но о своем будущем он постоянно говорил так, словно она стала игрушкой в чужих руках и конец может оказаться для нее печальным. Артур, как она думала, все еще горячо любил ее и, по-видимому, все еще восхищался ею, но в долговечности его любви не было уверенности. Она стала, вначале нерешительно (именно из-за своей неуверенности), ласково задавать ему наводящие вопросы о нем и о себе; будут ли они всегда вместе, действительно ли он нуждается в ней, любит ли ее, не захочет ли жениться на ком-нибудь другом; пойдет ли ей подвенечное платье из белого атласа с длинной креповой вуалью и атласные туфельки.