— Ну, с тем же успехом» можно сказать голодному: «На самом деле ты ничего не хочешь, просто наслушался всякой чепухи!» Таким способом ничего не докажешь, милый мой.

Ничто не могло больнее уколоть Хэлидома, чем это обвинение в нелогичности, ибо он гордился своей железной логикой.

— Глупости, — сказал он.

— Ничего подобного, старина. В данном случае перед нами женщина, которая жаждет свободы, а ты вдруг утверждаешь, что она ее вовсе не жаждет.

— Такие женщины не заслуживают внимания, они совершенно невозможны, поэтому не будем о них говорить.

Взвесив в уме слова приятеля, Шелтон вдруг улыбнулся: он вспомнил, как один его знакомый, когда от него ушла жена, распустил слух, что она сумасшедшая, — теперь это показалось Шелтону крайне забавным. Но тут же у него мелькнула мысль: «Да ведь он, бедняга, вынужден был назвать ее сумасшедшей! Не сделать этого — значило бы признать, что он внушает отвращение, а такого признания от человека трудно ожидать, как бы оно ни было справедливо». Взглянув на Хэлидома, Шелтон понял, что при подобных обстоятельствах и этот тоже может объявить свою жену сумасшедшей.

— Но послушай, — заметил он, — мужчина обязан быть джентльменом даже по отношению к собственной жене.

— В том случае, если она ведет себя, как леди.

— Ах вот как? Я не вижу, какая тут связь.

Хэлидом на минуту перестал возиться с ключом от входной двери; в его красивых глазах сверкнула злая усмешка.

— Знаешь, дорогой мой, — сказал он, — ты слишком сентиментален.

Слово «сентиментален» уязвило Шелтона.

— Либо человек — джентльмен, либо он не джентльмен, и это вовсе не зависит от поведения других людей,

Хэлидом повернул ключ в замке и распахнул дверь в переднюю; свет камина падал на столик с графинами и огромные кресла, придвинутые к огню.

— Ну, нет, Грач, — сказал Хэлидом, вновь обретая всю свою вежливость и закладывая руки за фалды фрака, — разговоры разговорами, но подожди, пока ты сам женишься. Мужчина должен быть в своем доме хозяином и должен дать это почувствовать.

Шелтону пришла в голову забавная мысль.

— Послушай, Хэл, — сказал он, — а как бы ты поступил, если бы твоей жене надоело жить с тобой?

Эта мысль, видимо, показалась Хэлидому нелепой и даже не заслуживающей внимания.

— Я, конечно, не думаю, что это может с тобой случиться, но попробуй представить себя в таком положении.

Хэлидом вынул зубочистку, резким движением ковырнул ею в зубах и потом ответил:

— Я бы не потерпел никаких глупостей! Увез бы ее путешествовать, развлек: она бы живо образумилась.

— Но если бы она и в самом деле чувствовала к тебе отвращение?

Хэлидом прочистил горло. Такая мысль была явно неприличной: как мог кто-либо чувствовать к нему отвращение? Однако он не потерял самообладания и, глядя на Шелтона, как на дерзкого, но забавного ребенка, ответил:

— В таких случаях приходится очень многое принимать во внимание.

— Мне кажется, — сказал Шелтон, — что тут все дело просто в самолюбии. Как можно требовать от женщины того, чего она не хочет?

— Мужчина не должен страдать из-за женских истерик, — наставительным тоном произнес Хэлидом, разглядывая свой стакан. — Нельзя забывать о существовании общества, детей, дома, всяких денежных обстоятельств и тысячи других вещей. Все это хорошо на словах… Тебе нравится это виски?

— Вот вам главное свойство примерного гражданина, — сказал Шелтон, инстинкт самосохранения!

— Нет, здравый смысл, — возразил Хэлидом. — Я так считаю: прежде всего — справедливость, а уж потом всякие чувства. — Он выпил виски и, затянувшись, пустил дым прямо в лицо Шелтону. — К тому же для многих брак связан с религиозными убеждениями.

— Мне всегда казалось странным! — заметил Шелтон, — что люди, которые называют себя христианами, утверждают, будто брак дает им право поступать по принципу «око за око, зуб за зуб». Что побуждает людей отстаивать свои права, как не уязвленное самолюбие и желание оградить себя от всяких неудобств?.. Пусть люди выставляют какие угодно причины, но мыто с тобой знаем, что это — сплошное притворство!

— Я так не считаю, — заявил Хэлидом, становившийся тем высокомернее, чем больше горячился Шелтон. — Отстаивая свои права, ты поступаешь так не только ради себя, но и ради всего общества. Если ты стоишь за отмену брака, почему бы не сказать об этом прямо?

— Да нет же! — сказал Шелтон. — С чего ты взял? Ведь я… — И он запнулся: слова «сам собираюсь жениться» чуть не сорвались у него с языка, но ему вдруг показалось, что это был бы далеко не самый веский и возвышенный довод. — Я могу лишь сказать, — продолжал он более спокойным тоном, — что нельзя насильно заставлять лошадь пить. Великодушие — самый верный путь к сердцам тех людей, в которых есть хоть капля порядочности, а что до остальных — так нужно прежде всего воспрепятствовать их размножению.

Хэлидом усмехнулся.

— Странный ты человек, — оказал он.

Шелтон бросил папиросу в огонь.

— Я тебе вот что скажу. — По ночам его проницательность обострялась. Все наши разговоры о том, что мы руководствуемся в своих поступках интересами общества, — сплошное ханжество. Нам важно самим удержаться на поверхности.

Но Хэлидома трудно было вывести из равновесия.

— Прекрасно, — заметил он, — называй это как тебе угодно. Но мне неясно, почему именно я должен идти на дно? Ведь от этого никому не станет легче.

— Следовательно, ты согласен, — сказал Шелтон, — что в основе всей нашей морали лежит присущий каждому инстинкт самосохранения?

Хэлидом потянулся всем своим великолепным телом и зевнул.

— Не знаю, право, так ли это, — начал он, — но…

И вдруг Шелтону показались смешными и упрямо самодовольный взгляд красивых глаз Хэлидома, и эта его поза, исполненная достоинства, и его здоровое тело, и высокомерно узкий лоб, и налет культуры, который, несмотря на врожденную грубость, придает ему вид человека вполне гуманного.

— Да ну тебя, Хэл! — воскликнул он, вскакивая со стула. — Вот ведь старый лицемер! Я пошел домой.

— Нет, постой, — сказал Хэлидом, взяв Шелтона за лацкан; на лице его появилась легкая тень сомнения. — Ты не прав…

— Вполне возможно. Доброй ночи, старина!

Шелтон шел домой, вдыхая полной грудью весенний воздух. Была суббота, и ему повстречалось по дороге немало молчаливых парочек. Повсюду, где только был хоть кусочек тени, он различал очертания двух фигур, которые стояли или сидели, тесно прижавшись друг к другу; и в их присутствии, казалось, ни одно слово не смело нарушить тишину. Ветер шелестел в распускающейся листве; звезды то вспыхивали, как брильянты, то снова гасли. В кварталах победнее было много пьяных, но это отнюдь не смущало Шелтона. Все, что происходило на этих мрачных улицах, казалось ему лучше, чем только что виденная драма, чем холеные мужчины, невозмутимые женщины и правоверные взгляды — лучше, чем нерушимо прочное благосостояние его приятеля.

«Итак, значит, — размышлял он, — со всех точек зрения — и с социальной, и с религиозной, и с житейской — позволительно навязывать свое общество тем, кому оно противно. Да, в браке есть несомненные преимущества: приятно чувствовать себя уважаемым человеком, хоть ты и поступаешь так, что, будь это не жена, а кто-нибудь другой, тебя бы стали презирать за такие поступки. Если б старина Хэлидом дал мне понять, что я ему надоел, а я продолжал бы у него бывать, он счел бы меня скотиной; но если бы его жена сказала ему, что он стал ей противен, а он продолжал бы навязывать ей свое общество, это отнюдь не мешало бы ему считать себя безупречным джентльменом. И у него еще хватает наглости ссылаться на религию… на религию, которая учит: «Как хочешь, чтоб с тобой поступали люди, так и ты поступай с ними».

Но в отношении Хэлидома Шелтон был неправ: он забыл, что тот не в силах представить себе, как это женщина может питать к нему отвращение.

Шелтон добрался до своего дома и, прежде чем войти, постоял с минуту, наслаждаясь ярким светом фонарей, легким дуновением! ветерка, замирающим шумом улицы.