Грета, дергая Скрафа за уши, поглядывала на разговаривавших снизу вверх; когда разговор кончался, она всегда встряхивала головой. Но если на сеанс никто не являлся, то порой завязывался очень серьезный, оживленный разговор, а иногда подолгу царило молчание.

Однажды Кристиан сказала:

— Какого вы вероисповедания?

Гарц положил на холст мазок и только потом ответил:

— Католического, наверно; меня крестили в католической церкви.

— Я не об этом. Вы верите в загробную жизнь?

— Кристиан, — прошептала Грета, сплетавшая травинки, — всегда спрашивает, что люди думают о загробной жизни. Это так забавно!

— Как вам оказать? — ответил Гарц. — Я никогда не думал об этом, времени не было.

— Как же вы можете не думать? — опросила Кристиан. — А я думаю… Ужасно представить себе, что после смерти от нас ничего не останется.

Она закрыла книгу, и та соскользнула с ее колен. Кристиан продолжала:

— Загробная жизнь должна быть, мы ведь так несовершенны. Что за польза, например, от вашей работы? Стоит ли совершенствоваться, если всему придет конец?

— Не знаю, — ответил Гарц. — Это меня не трогает. Я знаю одно: мне надо работать.

— Но почему?

— Для счастья… настоящее счастье в борьбе… остальное — ничто. Вот заканчиваешь вещь… разве когда-нибудь удовлетворяешься этим? Сейчас же начинаешь думать о новой. Безделье гнетет!

Кристиан закинула руки за голову. Солнечный луч, пробившись сквозь листву, трепетал у нее на платье.

— Вот оно! Оставайтесь в этой позе! — воскликнул Гарц.

Взгляд ее задержался на лице Гарца, она покачивала ногой.

— Вы работаете, потому что не можете не работать, но это не объяснение. Что вас побуждает работать? Я хочу знать: что кроется за этим? Когда мы с тетей Констанс путешествовали позапрошлой зимой, мы часто разговаривали… я слышала, как она спорила со своими друзьями. Она говорит, что мы движемся по кругам, пока не достигаем Нирваны. Но прошлой зимой я почувствовала, что не могу разговаривать с ней; мне стало казаться, что в действительности за ее словами ничего не кроется. Я начала читать… Канта и Гегеля…

— Эх! — перебил ее Гарц. — Если бы они могли научить меня лучше рисовать или подмечать новые оттенки в цветке или выражения лиц, я бы их всех прочел.

Кристиан подалась вперед.

— По-видимому, вы поступаете правильно, стремясь познать истину, и каждый шаг на этом пути очень важен. Вы верите в истину, а истина и красота — это одно и то же (именно это вы и хотели сказать), стараясь писать правдиво, вы всегда видите красоту. Но как мы можем распознать истину, если мы не знаем, в чем ее сущность?

— Мне кажется, — вполголоса сказала Грета, — что ты понимаешь это так… а он по-другому… потому что… вас же двое, а не один человек.

— Конечно! — нетерпеливо сказала Кристиан. — Но почему…

Услышав какое-то хмыканье, она замолчала. Держа «Таймс» в одной руке, а огромную пеньковую трубку — в другой, от дома шел Николас Трефри.

— Ага! — оказал он Гарцу. — Как подвигается картина?

И опустился в кресло.

— Вам сегодня лучше, дядя? — приветливо опросила Кристиан.

— Проклятые обманщики, эти доктора! — проворчал мистер Трефри. — Твой отец на них молился. И что же получилось? Собственный врач залечил его до смерти… заставлял пить бочками всякую отраву!

— Почему же тогда у вас есть собственный врач, дядя Ник? — спросила Грета.

Мистер Трефри взглянул на нее, в глазах у него появились насмешливые искорки.

— Не знаю, моя девочка. Стоит только раз к ним обратиться, и уже от них не отделаешься!

Весь день дул легкий ветерок, но теперь он затих; не дрожал ни один листочек, не шевелилась ни одна травинка; из дома доносились какие-то тихие звуки, слоено там играли на свирели. По дорожке прыгал дрозд.

— Дядя Ник, а когда вы были мальчиком, вы разоряли птичьи гнезда? шепнула Грета.

— А как же, Грета!

Дрозд ускакал в кусты.

— Вы вспугнули его, дядя Ник! Папа говорит, что в замке Кениг, где он жил, когда был мальчиком, он всегда разорял галочьи гнезда.

— Вздор, Грета! Твоему отцу никогда не добраться до галочьего гнезда, у него слишком толстые ноги!

— Вы любите птиц, дядя Ник?

— Как тебе сказать, Грета? Люблю, наверно.

— Тогда почему же вы разоряли птичьи гнезда? Я считаю, что это жестоко.

Мистер Трефри кашлянул, прикрывшись газетой.

— Я и сам не знаю, Грета, — заметил он.

Гарц стал собирать кисти.

— Благодарю вас, — сказал он. — На сегодня все.

— Разрешите взглянуть? — попросил мистер Трефри.

— Конечно.

Дядя Ник медленно поднялся с кресла и встал перед картиной.

— Когда она будет готова для продажи, — сказал он наконец, — я куплю ее.

Гарц поклонился, но почему-то ему стало неприятно, словно ему предложили расстаться с чем-то дорогим его сердцу.

— Благодарю вас, — сказал он.

Раздался удар гонга.

— Вы не останетесь перекусить с нами? — спросил мистер Трефри. — Доктор остается.

Сложив газету, он направился к дому, опираясь на плечо Греты. Впереди бежал терьер. Гарц и Кристиан остались одни. Он скреб палитру, а она сидела, опершись локтями о колени; между ними солнечный луч вызолотил дорожку. Уже наступил вечер, от нагревшихся за день кустов и цветов плыли волны аромата; птицы затянули, свою вечернюю песню.

— Вы не устали позировать для своего портрета, фрейлейн Кристиан?

Кристиан покачала головой.

— Мне хочется вложить в картину то, что не всякий увидит сразу… то, что там, внутри… то, что будет жить вечно.

— Это звучит смело, — медленно произнесла Кристиан. — Вы были правы, когда говорили, что счастье в борьбе… но это для вас, а не для меня. Я трусиха. Я не люблю причинять людям страдания. Мне хочется нравиться им. Если бы вам пришлось ради своей работы сделать что-то такое, что навлекло бы на вас ненависть людей, вы бы все равно не остановились; и это хорошо… но я на это не способна. И в том… в том-то все и дело. Вам нравится дядя Ник?

Молодой художник посмотрел на дом, где на веранде еще был виден старый Николас Трефри, и улыбнулся.

— Будь я самым замечательным художником в мире, боюсь, что он не дал бы за меня и ломаного гроша; но если бы я мог показать ему пачку чеков на крупные суммы, полученные за мои картины, пусть даже самые плохие, он проникся бы ко мне уважением.

Она улыбнулась и сказала:

— Я люблю его.

— В таком случае он мне понравится, — просто ответил Гарц.

Она протянула руку, и пальцы их встретились.

— Мы опоздаем, — сказала она, покраснев, и подхватила книгу. — Я всегда опаздываю!

За обедом был еще один гость, выхоленный господин в платье военного покроя, с бледным одутловатым лицом, темными глазами и поредевшими на висках волосами. Он производил впечатление человека, любящего покой, но выбитого из колеи. Герр Пауль представил его как графа Марио Сарелли.

Две висячие лампы с темно-красными абажурами заливали розовым светом стол, в центре которого стояла серебряная корзинка с ирисами.

В наступающих сумерках сад за открытыми окнами представлялся огромным пучком черных листьев. Вокруг ламп порхали ночные бабочки; следившая за ними Грета издавала явственно слышные вздохи облегчения, если им удавалось спастись от огня. Обе сестры были в белом, и Гарц, сидевший напротив Кристиан, не отрываясь, глядел на нее и удивлялся, почему он не написал ее в этом платье.

Миссис Диси владела искусством хлебосольства; обед, заказанный герром Паулем, был превосходен; слуги бесшумны, словно тени; за столом не прекращался гул разговоров.

Сарелли, сидевший справа от миссис Диси, казалось, ничего не ел, кроме маслин, которые он макал в стакан с хересом. Он молча переводил взгляд черных, серьезных глаз с одного лица на другое и время от времени спрашивал значение непонятных ему английских слов. После разговора о современном Риме поднялся спор, можно ли распознать преступника по выражению лица.