Один раз самец отловил жука, ободрал ему ноги и крылья, подлетел к самке, передал его ей из клюва в клюв (весенний презент в период ухаживания; в преддве­рии, так сказать, 8 марта), а она уже сама этот подарочек припрятала.

Красота. Сегодня избыток корма, но уже завтра (или даже через несколько часов, в горах это ― обычное дело) погода запросто может неожиданно измениться; все на­секомые вообще попрячутся, ищи потом, чем поживиться. А так ― полно запасов по укромным углам. Не уползут, не улетят. И не умыкнет никто: территория охраняется, самец гоняет посторонних конкурентов со своего гнездового участка, так что не су­нешься.

А то, что прячут каждый по–своему, это уже индивидуальность характеров, очевид­ная каждому, кто не сочтет за труд по­наблюдать внимательно хотя бы десять минут за парой даже самых прозаических воробьев. Недооцениваем мы разнооб­разие бы­тия…

Выражаясь же биологическим языком, это достоверная индивидуальная специали­зация кормодобывания. А дальше надо заводить разговор про потенциальное сниже­ние внутривидовой кормовой конкуренции и про индивидуальные кормо­вые ниши. Но это для орнитологов, которым делать нечего, а самим‑то поползням лишь бы жу­ков побольше нахапать, пока возможность есть…

Интересно, едят они потом каждый из своих загашников или припрятанное супру­гом тоже? А то ведь семейная жизнь се­мейной жизнью, но свои‑то перья ближе к телу…»

«ПАРОКСИЗМ ДОВОЛЬСТВА»

Вниман­ие султан­а… при­влекло одно любопытн­ое де­рево с жел­тым ство­лом и красны­ми листьям­и. Пока он рассматрив­ал диковинн­ое дерев­о, к нему прилет­ели красные и зелен­ые пти­цы, и одна из крас­ных принял­ась кле­вать кору это­го дерев­а, а зелен­ая у нее спроси­ла:

― По­чему ты не ешь пло­ды?..

(Хорас­анская сказка)

«2 марта…. Тепло и солнечно; в холмах повсеместно идет массовый лет нехру­щей. Жирные вкусные жуки видны везде в воздухе, лазают по растениям, ползают по земле. Абсолютно все виды насекомоядных птиц перешли сейчас на этот массовый корм. Многие используют новые, ранее нетипичные для себя, приемы кормодобыва­ния, взлетая, подпрыгивая или бегая за летающими жуками.

Каменка–плясунья, наевшись до отвала, сидит на солнышке, кемаря и полупри­крыв глаза. Вокруг полно летающих жу­ков, птица на них не реагирует. Один жук медленно и неосмотрительно кружится почти вплотную к ней. Каменка равнодуш­но смотрит на него, потом, не выдержав искушения, вяло хватает его клювом, придав­ливает и бросает на землю. Продол­жая лениво посматривать, как жук все еще шеве­лит лапами, каменка не расклевывает его и не ест: феерическое изобилие пищи со­здает пресыщение, немыслимое в обычной обстановке.

Хохлатый жаворонок, не доклевав одного жука, бросает его, кидается на соседне­го, хватает, бросает (тот, слегка помя­тый, улетает прочь), вновь возвращается к пре­дыдущему, недоеденному. В этот момент вплотную к птице подлетает еще один жук, жаворонок вновь отвлекается, хватает его, расклевывает и съедает, после чего снова принимаясь за недоеден­ного первого. Доев его, он встряхивается, распушает опере­ние, садится и засыпает. Еда везде, ее очень много, и она так легкодоступна!

Кормящийся неподалеку рогатый жаворонок явно голоднее прочих и проявляет куда более активный интерес к добыче, без особого труда ловя жуков и энергично их расклевывая. На его пути три самца жука оседлали одну самку, создав тем самым шевелящуюся кучу–малу. Жаворонок (самец в прекрасном весеннем оперении, с черным нагрудником и острыми черными «рожками») подходит вплотную, подозри­тельно рассматривает это копошащееся «нечто», но потом отходит от греха в сторо­ну, явно предпочитая более традици­онную добычу.

Точно такую же картину вижу неподалеку, но уже с хохлатым жаворонком. Этот озабоченно приближается к еще большей куче жуков, внимательно разглядывает, но не трогает. Отворачивается, а чуть позже, когда жуки расползаются, жаворонок, не успев еще отойти, вновь подскакивает к ним и по одному укокошивает двух подряд. Съедает их и тоже уса­живается поспать.

Прекрасно. Совершенно особая экологическая ситуация. Плюс хрестоматийная иллюстрация того, что куча насекомых одним своим необычным видом может повы­сить шансы на выживание каждому из них, смутив или даже отпугнув хищника».

6

Он тот­час принялс­я чи­тать заклинан­ие, и не­весть откуда появились два черных дива…

…внезапн­о не­весть отку­да взя­лись ангелоп­одобные юно­ши и подхват­или меня под руки…

(Хорас­анская сказка)

Через год после первой встречи орлов мне представилась возможность посетить один из наиболее обещающих и маня­щих районов Западного Копетдага, к которому я особенно стремился, ― долину реки Чандыр, примыкающую непосред­ственно к границе с Ираном. Мы отправились туда вместе с Сережкой Переваловым и Сашкой Филипповым ― сотрудника­ми недавно созданного на Сумбаре Сюнт–Хасардагского заповедника, с которыми общались к тому времени уже не один год.

Перевалов ― зоолог, свободный художник и таксидермист; худощавый, высокий и с соответствующей своему характеру беззаботной артистической внешностью. Фи­липпов (которого все зовут «Кот») ― орнитолог и мотогонщик (порядком попу­гавший меня в свое время, возя на мотоцикле) с обликом свирепого бородатого пирата. Дав­ным–давно в аварии он поте­рял мизинец на ноге. Поэтому, когда на остановке в маршруте мы отдыхали, разувшись и задрав ноги, Сашка, зажав в огромном загорелом кулаке охотничий тесак, скрежеща оскаленными зубами и обещая нам худшее, расхаживал вокруг нас, оставляя на мягкой дорожной пыли четырехпалые следы, на что мы, в ужасе закатывая глаза, шептали пересохшими губами: «Беспалый!..»

Перевалова я впервые встретил очень давно, на биостанции МГУ, когда сам был школьником, а он ― студентом. Зооло­гия ведь привлекательна еще и тем, что вновь и вновь сводит вас при самых разных обстоятельствах с уже знакомы­ми людьми («слой тонок»).

Через одиннадцать лет, поздно вечером, я сидел в Кара- Кале на переговорном пункте при почте, кутаясь в штормовку в вечерней прохладе никогда не отапливае­мого азиатского помещения и ожидая, когда телефонистка соединит меня нако­нец с Москвой.

Я рассматривал затертые плечами ожидающих стены с многочисленными наца­рапанными на них инициалами и гнездо деревенской ласточки, прилепленное под самым потолком. Птенцы в нем были уже большие, иногда они шевелились и пописк­ивали в своем беспокойном птичьем сне.

Взрослая ласточка (мамаша), сонно сидящая на гнезде рядом с ними, время от времени оживлялась, спархивала к заси­женной мухами лампочке без плафона и склевывала со стенки какое‑нибудь насекомое из множества роящейся на свет мош­кары.

Самец здесь же сидит на проводе вплотную к гнезду; раз попытался было под­сесть в гнездо к самке, но она его встрети­ла склочным щебетанием и безоговорочно выперла назад на провод. Сидит себе, а что поделаешь? Ночует на кушетке…

Вот самка снова слетела к лампе, снова вернулась на гнездо; уселась, кемарит. Вдруг вытянулась на ногах, вновь спорхнула к лампе, села на изогнутый электриче­ский провод, пытаясь дотянуться клювом до сидящей на стенке особен­но крупной моли, ― не достает, не получается; попробовала опять ― опять безрезультатно. Я автоматически считаю ее потуги. Упорная птица безуспешно пыталась склюнуть моль двенадцать раз подряд, потом вдруг защебетала истошно на весь переговор­ный пункт (матерится, что не достать), раздраженно пошваркала клювом о провод (классика; все как в учеб­нике этологии: конфликт эмоций, видит око, да зуб неймет); еще четыре раза попробовала дотянуться до неподвижной, одуревшей от света ко­зявки, но не достать. Ласточка вернулась на гнездо и начала неторопливо чиститься.

Теперь самец слетел со своего насеста, склюнул с оконного стекла крупную ноч­ную бабочку, она у него вырвалась, по­летела подранком к лампе, роняя с крыльев чешуйки, он снова вспорхнул за ней, схватил на лету, вернулся на провод, по­сидел секунду с нелепо торчащими из клюва лохмотьями крыльев, проглотил, тряхнул го­ловой и уселся, нахохлившись. Отель с бесплатной едой в темное время суток ― по­луночный перекус. Не роскошь ли для дневной птицы? Объедают, по­нимаешь ли, ле­тучих мышей.