Он с горечью усмехнулся.

– Да, оттого мне с ней и тяжело. Она лучше меня, я это слишком глубоко чувствую. Та первая минута любви и воспоминание о моем унижении перед ней невыносимы для самолюбия. Они меня оскорбляют. Зачем она такая, а я не такой? Я часто должен скрывать перед ней мои побуждения и мысли, а то совестно…

Он снова поник головою.

– Совестно перед ней, вот слово, вот что меня давит, душит в ее присутствии. Ее превосходство… А при этом счастия быть не может. Каждая минута натянута, отравлена. Нам только тогда легко с людьми, когда мы чувствуем, что мы равны… Зачем она такая хорошая, отчего не хуже – тогда счастье бы было для нас возможно. Она бы подходила больше ко мне. Уж очень чиста! Как ангел, а мы люди грешные, больше чертей любим, с чертями веселее, – через силу улыбнулся он.

– Да, хотел бы я это изменить между нами, но, увы, этого, видно, не изменишь…

Владимир Николаевич встал и нервно зашагал по кабинету, затем прошел в спальню, оттуда вышел, переодевшись в халат.

Господин Шмель примчал, – заплетающимся языком произнес, входя в кабинет, Аким, видимо, уже истративший данную Дудкиной рублевку.

– Разве так докладывают, азинс ты этакий! – крикнул на него Бежецкий. – Эге, да ты, брат, кажется того… уж налимонился… – продолжал он, глядя на Акима. – Проси…

– Чего того? Ничего я! У вас все того, как про Шмеля что скажешь. Не велик барин, известно подстега, только умел к нам приснаститься… – пустился старик в объяснения.

– Молчи, дурак, не твое дело. Ступай, проси, – оборвал его Владимир Николаевич.

Аким вышел.

– Извините, Владимир Николаевич, что я сегодня второй раз вас беспокою, – затараторил вбежавший Шмель, – но дело важное, не терпящее отлагательства и для вас весьма нужное.

– Здравствуйте прежде всего, а потом рассказывайте, что случилось. Садитесь.

Шмель уселся рядом с Бежецким на турецком диване.

Есть тут у меня один подрядчик знакомый, он купил на вас исполнительный лист и я боюсь, как бы не описал все это…

Борис Александрович указал рукой на обстановку кабинета и продолжал:

– Я считал своей обязанностью вас известить об этом.

– Ах… какая гадость, – заволновался Владимир Николаевич. – Что мне делать? Надо это уладить как-нибудь, а то это мне может повредить сильно на выборах.

– А я вот, – лукаво засмеялся Шмель, – за вас уж и придумал, как уладить. Вы только теперь думать собираетесь, а я почти что и устроил.

– Как же это? Говорите поскорее.

– У него есть дочь – красивая девчонка, да немножко в цене потеряла: сбежала три года тому назад с офицером. Теперь замуж-то никто и не берет. Отец не знает, куда с ней деваться. У нее страсть к сцене, одолела его с любительскими спектаклями. Денег много сорит, ему и хочется устроить ее к нам в общество, хоть на маленькое жалованье… Примите ее на сцену, а он исполнительный лист разорвет… Могу я ему это обещать?

Борис Александрович торжествующе, но вместе с тем вопросительно посмотрел на Бежецкого.

– Я думаю, не умеет ходить по сцене, – презрительно заметил тот, – ну да все равно, валите. Пускай отец придет и принесет исполнительный лист, я сделаю… Только скажите ему, что, конечно, я с него взятки бы не взял, но если он мне сделает одолжение, то я не захочу понятно остаться у него в долгу. Порядочные люди иначе поступать не могут.

– Хорошо-с, конечно, так и скажу-с, – отвечал Шмель.

– Не прикажите ли еще на счет отчетов, как в прошлом году, исправить, – начал он заискивающим голосом, после некоторого молчания.

– Нет, спасибо, в нынешнем году все деньги в кассе у меня налицо, – с гордостью произнес Владимир Николаевич, – ведь и в прошлом году все это произошло только от моей рассеянности и неаккуратности: я выдавал на расходы и не записывал.

Шмель чуть заметно и лукаво улыбнулся.

– Впрочем, – вдруг как бы что-то сообразив, обратился к нему Бежецкий, – если вы мне их поможете проверить, я буду признателен, кое-что можно будет и исправить.

– Я всегда с готовностью, – поклонился Борис Александрович.

Занятые разговором, они не слыхали раздававшегося в передней звонка, но при последних словах Шмеля в кабинете появился Аким с визитной карточкой на подносе.

– Госпожа Щепетович какая-то! – мрачно доложил он.

– Кто такая? – взял с подноса карточку Владимир Николаевич и стал ее рассматривать. – Скажи, что я не одет, принять не могу.

– Уж скажу. Известно, знаю как, – буркнул Аким, удаляясь.

– Кто это такая? – обратился Бежецкий к Шмелю, все еще продолжая вертеть поданную ему карточку. – Наверно, опять какая-нибудь любительница на сцену к нам просится. Страшно много их развелось. Как домашний скандал случился с барыней, побранилась с мужем – так и актриса готова.

Владимир Николаевич расхохотался.

– А вот, если барышня просится, так, наверно, после несчастной любви. Можно безошибочно сказать, – продолжал он.

В кабинете снова появился Аким.

– Что тебе еще надо?

– Да она говорит, – ухмыльнулся тот, – ничего, что не одет. Все равно я смотреть не стану и так, говорит, ладно. Только извольте их беспременно принять.

– Слышите, Борис Александрович, какая? – обратился Бежецкий к Шмелю. – Надо ее посмотреть.

– Любопытно, – ответил тот.

– Так все равно смотреть не будет? Ладно! Если ей все равно, и мне все равно. Даже еще приятнее! Хорошенькая или старуха? – обратился Владимир Николаевич к Акиму.

– Очень-с франтливая и субтильная барышня… На вид так, с отвагой!.. – продолжал ухмыляясь тот.

– Ну если субтильная, да еще с отвагой, – снова захохотал Бежецкий, – так проси.

Аким вышел.

– Посмотрим, что это за Щепе… Щепе… Щепетович, – произнес он, посмотрев на карточку.

Дожидаться прибывшей пришлось им не долго. В кабинет уже входила развязной, самоуверенной походкой молодая, шикарно одетая барыня, на вид лет двадцати пяти, с вызывающе-пикантным личиком, на вздернутом носике которого крепко сидело золотое пенсне, придавая ему еще более дерзкое, даже нахальное выражение; из-под фетровой белой шляпы с громадным черным пером и широчайшими полями, сидевшей на затылке, выбивалась на лоб масса мелких буклей темно-каштановых волос. В общем, прибывшая, со стройной, умеренно полной фигурой, красиво затянутой в черное бархатное платье, маленькими ручками в черных перчатках и миниатюрными ножками, обутыми в изящные ботинки, обладала всецело той возбуждающей, животной красотой, которая так нравится уже пожившим мужчинам.

– Честь имею представиться, Лариса Алексеевна Щепетович, – прямо подошла она к вставшему при ее входе с дивана Владимиру Николаевичу и подала ему руку.

Тот окинул ее жадно-сладострастным взглядом.

– Извините пожалуйста, что я, не имея чести знать вас, так настаивала, чтобы вы меня приняли, – продолжала гостья, грациозно кланяясь Шмелю.

– Ах, помилуйте, очень рад, – продолжал Владимир Николаевич крепко пожимая ее маленькую ручку, которую она не отнимала, – меня только извините, что принимаю вас в таком костюме.

Он указал глазами на халат.

Борис Александрович, раскланявшись с прибывшей, с лукавою усмешкою поглядывал на видимо растаявшего Бежецкого.

– Садитесь, пожалуйста, – продолжал между тем тот, подвигая кресло к преддиванному столу и усаживаясь на другое, стоявшее vis a-vis.

Лариса Алексеевна грациозно опустилась в кресло, умышленно выставив свою крошечную ножку.

Владимир Николаевич впился в нее глазами.

– Вы курите? – вынул он из кармана портсигар и подал ей, – мне позволите?

– Merci, я курю, пожалуйста, не стесняйтесь… – игриво отвечала она, взяв папироску.

Бежецкий засуетился, зажигая спичку и подавая ей. Лариса Алексеевна поблагодарила, грациозно склонив голову, и закурила.

Владимир Николаевич продолжал смотреть на нее влюбленными глазами.

Она, заметив, что ею любуются, кокетливо опустила глазки.