На другой день это чувство переросло в такую яркую и сильную радость, какой мы не знавали давно; пришла весть о начале нашего наступления под Москвой. Настал долгожданный час, который все мы ждали с томительным и жадным нетерпением. Знали ведь: он должен прийти, он придет. И сокрушались порой до отчаяния от того, что он все не приходит,

Кудзиев собрал личный состав батареи на митинг. Проходил он в ленинской комнате нашего блока — просторном, как зал, плохо натопленном помещении. Изо рта у матросов идет пар, но никому не холодно: людей согревает радость и горячие аплодисменты выступающим. А выступали те, кто отличился на последней стрельбе: старшина комендоров Поленов, наводчик Коркашев, замковый Митькин, заряжающий Алексеев. Все восхищаются подвигом защитников Москвы, говорят о ненависти к врагу, о нашем долге крушить фашистов. И у всех ощущение причастности к происходящим событиям. Пусть мы заблокированы на маленьком пятачке приморской земли, отрезаны от страны, но мы — неотрывная частица той великой армии, которая выстояла, набрала силу и двинулась вперед. И гитлеровская военная машина, уже давно начавшая пробуксовывать, не выдержала натиска.

Сейчас все поняли: происходит перелом. Это не частный успех, не оперативная удача, а нечто большее. Пусть вдали, но вполне отчетливо и зримо замаячили огни грядущей Победы.

В эти дни у меня произошло еще одно радостное событие. Как-то утром в комнату командного пункта зашел «корреспондент» — так называли матроса, приносившего на батарею почту. На этот раз, кроме обычной порции газет, он, улыбнувшись, протянул мне сложенное треугольником письмо. И по праву человека, привыкшего распоряжаться человеческим настроением, произнес несколько фамильярную, но обычную в таких случаях фразу:

— Пляшите, товарищ командир батареи. Из дому!

«Корреспондент» угадал, и я действительно готов был плясать, узнав с первого взгляда почерк Веры. Это было первое письмо, нашедшее меня после ее отъезда. Из него я узнал, как после долгих мытарств добралась она с Сашенькой на руках до Казани, как разыскала мою сестру. И вот теперь они все вместе. Вера устроилась на работу, Жить, конечно, нелегко. Но кому легко во время войны? Главное — все живы и здоровье

Прочтя это письмо, я почувствовал и душевный покой, и прилив сил. Гнетущее беспокойство за близких, которое постоянным и тяжелым грузом лежало на сердце, отступило...

Завершение эвакуации ханковцев породило небывалую до сих пор ситуацию: опытных, испытанных огнем береговых артиллеристов стало больше, чем должностей для них, которыми располагал флот. Правда, такое положение существовало недолго. Ленинград, несмотря на блокаду, продолжал ковать оружие. Из заводских цехов выходили морские и береговые орудия средних калибров. Из них создавались батареи, главным образом подвижные, на железнодорожных транспортерах. И вскоре ни о каком избытке кадров уже не было речи. К тому же давали себя знать боевые потери, без которых не обошлись железнодорожные и открытые стационарные батареи.

Но так или иначе, а после возвращения, в Кронштадт героям Красного Гангута требовалось найти места, на которых они могли бы с наибольшей пользой применить свой боевой опыт. Это вызвало различные перемещения и новые назначения. Гангутцы появились и у нас — в Ижорском секторе и на Красной Горке. Одно из новых назначений коснулось меня.

Во второй половине месяца командиром 311-й батареи был назначен майор Л. Тудер, а комиссаром батальонный комиссар С. Томилов. На Ханко они возглавляли дивизион. Оба были кавалерами ордена Красного Знамени. Нам с Кудзиевым пришлось потесниться.

Я покривил бы душой, если б сказал, что это обрадовало меня. Без году неделю командовал я башенной батареей, только, что стал входить во вкус своих новых обязанностей, избавился от некоторой неуверенности и робости. Уже отчетливо виделось, какие надо сделать шаги, чтобы не только по должности, но и по моральному праву стать главой обширного боевого хозяйства. И вдруг...

Что ж, и к таким перемещениям надо быть готовым на военной службе. Они, кстати сказать, помогают почувствовать, как к тебе относятся подчиненные. А ты в свою очередь получаешь пищу для раздумий: верно ли ты держал себя с людьми, не восстановил ли их против себя какими-нибудь ошибками.

Вероятно, серьезных промахов за время недолгого командования батареей мне удалось избежать. Обостренное лейтенантское самолюбие не встретилось ни с ироническими замечаниями, ни со вздохами облегчения по случаю моего ухода с должности командира. Все произошло просто и естественно. Командование обставило это перемещение с тактом. На батарее была введена должность первого заместителя командира. На нее меня и назначили.

Ко Льву Марковичу Тудеру я испытывал большое уважение. В том, что по своему опыту и старшинству он имел больше прав на должность комбата, было для меня совершенно очевидным. Ни тени сомнения в справедливости такого перемещения у меня не оставалось. Все это помогло без боли и душевного надрыва преодолеть некоторое разочарование столь быстрым концом неожиданно стремительной артиллерийской карьеры. К тому же Тудер был очень деликатен. Он постарался поставить дело так, чтобы я не почувствовал особых изменений в своем положении и в своих обязанностях. За собой он оставил роль как бы старшего советчика, консультанта, который либо одобрял мои решения, либо предлагал иные, основанные на большем опыте.

Словом, я остался на батарее и, по сути дела, продолжал выполнять командирские обязанности, одновременно набираясь уму-разуму у своего начальника и старшего товарища. А вот с Костей Кудзиевым пришлось распрощаться. Он ушел с Красной Горки, получив назначение комиссаром бронепоезда.

От ханковцев узнали мы многие подробности о боевых делах артиллеристов Моонзунда. Их рассказы перенесли нас в трудный, суровый октябрь, воскресив в памяти огненные дни на Бьёрке, когда каждая весть о героизме защитников западного архипелага прибавляла нам стойкости и сил.

С особым волнением слушал я скупое повествование о своем училищном друге Мише Катаеве. С этим скромным и серьезным парнем я учился в одном классе, сидел за одним столом. Занимался Михаил старательно, трудолюбия ему было не занимать. В остальном же оставался он вполне обыкновенным, ничем особенно не выделявшимся, как и большинство из нас. И вот когда настал самый трудный в его жизни час, он проявил себя настоящим командиром и коммунистом.

12 октября немцы при поддержке артиллерии и авиации с трех сторон высадились на остров Даго. Вскоре была окружена 44-я стационарная батарея 130-миллиметровых орудий, которой командовал Михаил Катаев. Артиллеристы стреляли и по приближавшимся к берегу кораблям, и по наступавшим с суши подразделениям. Командир батареи не терял хладнокровия и присутствия духа, перенося огонь то на одни, то на другие цели.

Превосходство противника было подавляющим. Он все плотнее прижимал обороняющихся к огневой позиции. Уже с ближних деревьев по орудийным дворикам ударили автоматные очереди. В штаб пошла последняя радиограмма Катаева: «Нахожусь в окружении. Веду бой. Противник у проволочного заграждения. Подвергаюсь обстрелу, бомбит авиация. Коды сжигаю. Давайте открыто».

С рассвета до темноты держались батарейцы. Когда кончились все боеприпасы, Михаил приказал сержанту Попову и краснофлотцу Толоконцеву взорвать орудия и погреба и с оставшимися в живых артиллеристами начал прорываться из окружения.

Сержант Е. Ф. Попов добровольно остался в погребе. Он решил дождаться, когда на батарею ворвутся фашисты. И как только неприятельские солдаты появились на огневой позиции, герой-комсомолец закрыл двери погреба и поджег запальный шнур...

Небольшой отряд, возглавляемый Катаевым, вышея из окружения. Несколько дней вел он неравные бои в покрывавших остров лесах. В одной из жарких схваток старший лейтенант Михаил Катаев погиб. Но отрдд его продолжал борьбу.

Бои на Даго не утихали до 22 октября. Против маленького гарнизона действовали большие силы пехоты и авиации. Фашисты перебросили на остров артиллерию и танки. Они теснили к морю наших бойцов — артиллеристов пяти местных береговых батарей и уцелевших защитников Эзеля, эвакуированных ,сюда в начале месяца. Эвакуация даговцев происходила под жестоким огнем. Последннюю партию бойцов, стоявших по грудь в ледяной воде и отбивавшихся от наседавшего врага, подбирали катера. Герои Моонзунда были доставлены на Ханко. В их числе был и командир огневого взвода 44-й батареи лейтенант П. Н. Майоров, от которого стало известно о последних днях Михаила Катаева.