29 августа пал Выборг. Штаб сектора к этому времени перебрался в Койвисто.

Форпост нашего дивизиона — шестидюймовая батарея на дальнем острове Тупурансари — уже вступил в бой, ведя огонь по противнику на материке. Неприятель отвечал. С наблюдательных постов, расположенных на северном побережье Бьёрке, теперь днем и ночью были слышны раскаты артиллерийских залпов, видны зарницы орудийных вспышек. Враг вел наступление на Койвисто.

В эти дни, о чем бы ни заговаривали бойцы, все сводилось к одному: выстоят наши на материке или пропустят фашистов через Карельский перешеек к Ленинграду? По нескольку раз нас предупреждали с командного пункта дивизиона: быть готовыми к открытию огня. Но боевой задачи все не поступало. И бойцы у орудий ворчали: «Кормят нас одними разговорами, а настоящей работы не дают». Действительно, противник был где-то рядом, судя по всему, в пределах досягаемости нашего огня. Так в чем же дело?

Не только рядовым бойцам, даже мне трудно было в полной мере понять, как нелегко приходилось в той обстановке командованию дивизиона. Оно ведь не знало точного взаиморасположения наших и неприятельских сил, непрерывно меняющегося, непостоянного. Взаимная информация между нами и сухопутными частями еще не была как следует организована. Наблюдательные посты на Бьёрке не могли увидеть полной картины того, что происходило на материке. Да и корректировочных постов в боевых порядках наших войск мы не имели.

На рассвете 30 августа я подремывал на своем КП — в «скворешне». Утро занималось серое, пасмурное. Черные на светлом фоне неба макушки сосен постепенно приобретали свой естественный зеленый цвет. Прохладным ветерком потянуло в амбразуру. Требовательный телефонный звонок мгновенно взбодрил нас. Командир отделения телефонистов Муравьев протянул мне трубку:

— Товарищ лейтенант, командир дивизиона!

«Наверное, опять предупреждение о готовности»,- мелькнула мысль. Но первые же слова, произнесенные Крючковым, прогнали остатки дремы:

— Мельников? В направлении к Муурила движется колонна противника. Запиши координаты... Записал? Повтори... Так. Рассеять огнем колонну! Расход тридцать шесть снарядов. Ясно?

Наконец-то! Командую:

— К бою!

Гудит, звенит рында. В «скворешню» вваливается запыхавшийся Клементьев. За ним — артэлектрик. Все сосредоточены и возбуждены. Настал час нашего первого боя. Да, для артиллеристов стрельба — это бой. Порой не менее яростный и ожесточенный, чем атака в пешем строю. Что из того, что зачастую они даже не видят противника? Он и невидимый может обрушить на них ответный шквал огня. А они не имеют права укрыться, вжаться в землю. Одни из них, несмотря ни на что, должны без устали производить заученные движения в заданном темпе, другие безошибочно вести математические расчеты, не отвлекаясь, не позволяя себе поддаваться чувству страха...

Мне совершенно ясно представляется, как на невидимых из «скворешни» двориках краснофлотцы сноровисто изготавливают орудия к стрельбе, как задорно выкрикивают комендоры: «Замковый к бою готов!.. Наводчик готов!..» И правда, раньше, чем истекают все мыслимые, нормативы, командиры орудий докладывают на КП о готовности к бою.

Нет, не по ;крейсеру и не по эсминцу наша первая боевая стрельба. Но хоть цели не видно, она не становится от этого менее реальной и осязаемой. И мне кажется, что до комендоров доносится вся ненависть, вложенная в команду:

— По фашистской колонне!..

Слившись со своими сиденьями, наводчики крутят маховики, направляя стволы по заданному азимуту, поднимая их на нужный угол возвышедия. Кажется, впервые в жизни произношу:

— Снаряд осколочно-фугасный! Заряд боевой!

Бойцы досылают боевые снаряды и заряды в каморы орудий. Замковые Кулинкин, Савин и Китаев всем телом наваливаются на рукоятки. И тяжелые замки, лязгнув, в три такта уходят в черный зев зарядных камор, разворачиваются, накрепко запирая их. Все это представляется так четко, будто я стою на огневой позиции,

— Беглый огонь, поорудийно, темп пятнадцать секунд!.. Первому орудию огонь!

Артэлектрик давит кнопку ревуна. Наводчики первого орудия, услышав его протяжный, хриплый звук, нажимают педали. Ствол пушки выплескивает желтое пламя и гром. Вздрагивает «скворешня», качаются макушки деревьев. Началась стрельба!

Через пятнадцать секунд — ревун, гром... Еще раз. Еще раз... Минута четыре снаряда. Минута — четыре снаряда. Восемь минут тридцать секунд:

— Дробь!

Смотрю на лица Клементьева, Муравьева: с них медленно сходит возбуждение. На лбу у обоих — капельки пота. А ведь им не приходилось выполнять физической работы.

— Ну, елки с палкой, кажись, неплохо сработали, — улыбается Сергей Сергеевич и застегивает верхнюю пуговицу кителя.

За последние недели он заметно изменился — вошел полностью в курс дела, восполнил пробелы в своей артиллерийской подготовке, избавился от многих штатских привычек. Но сейчас он похож на студента, свалившего каверзный экзамен. В радости своей Клементьев очень непосредствен.

Звоню на командный пункт дивизиона, докладываю Крючкову:

— Боевое задание выполнено. Израсходовано тридцать шесть снарядов. Осечек и пропусков нет.

— Молодец, Мельников, спасибо, — отвечает комдив.

— А насчет результатов что-нибудь слышно? — деликатно осведомляюсь я.

— Ты же знаешь, что с армейцами у нас связь только через сектор. А сектору сейчас не до нас.

Да, это так. Стреляли по площади. Может быть, нам и не доведется узнать, какой ущерб мы нанесли врагу. И все-таки настроение праздничное.

Звонит Герасимов. С начала стрельбы он был на огневой позиции — там, где все эти дни он проводит большую часть своего времени. И у него тот же вопрос от имени всех артиллеристов. Объясняю, как обстоит дело.

Говорю, что ущерб противнику мы наверняка нанесли и что в таких условиях успех нашей боевой работы надо оценивать по тому, как выдерживали мы темп стрельбы, насколько хорошо обслуживали люди материальную часть. А с этим у нас все в порядке. Командир дивизиона доволен.

Когда я спускаюсь на огневую позицию, парторг батареи Байдуков подходит ко мне:

— Жаль, мало постреляли, товарищ лейтенант. Но все-таки душу отвели. А как вы думаете, товарищ лейтенант, хоть на несколько минут фашистскую колонну мы задержали?

— Несомненно, и даже не на несколько минут, а побольше.

— Ну вот, — удовлетворенно кивает головой парторг,- и бойцы так же думают. Если этих гадов на каждом рубеже так задерживать, не дойдут они до нашего Ленинграда. Ни за что!

Словом, на батарее праздник.

А к вечеру приходит неприятное известие: по батарее нашего дивизиона на Тупурансари открыли огонь восемь неприятельских батарей. Люди держались исключительно стойко, но потери слишком велики, техника повреждена. Поэтому принято решение орудия и погреба взорвать, а людей эвакуировать на Бьёрке.

На следующую ночь у нас снова прозвучала команда «К бою!». Несмотря на то что действовать пришлось в потемках, все, как и накануне, проходило гладко. Но повод для стрельбы был весьма тревожный: противник пытался высадить десант на соседний с нами остров Пий-сари.

Снова били мы по ненаблюдаемой цели. Свой голос к нам присоединили еще три батареи. На этот раз итог совместного удара оказался осязаемым. После того как был дан отбой стрельбе, командир дивизиона позвонил и сказал, что десант разгромлен и противник в нашем районе отошел от кромки берега.

От сержанта Михайлова — того, что с четырьмя другими батарейцами был откомандирован в спецкоманду, пришло письмо. Он сообщал: