Сергей Карпущенко

Коронованный странник

НЕЧТО ВРОДЕ ПРОЛОГА, ИЛИ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Наталья Петровна Доценко была помещена в психиатрическую больницу № 4 Петербурга в 199... году с диагнозом "маниакально-депрессивный психоз". Шестидесятидвухлетняя женщина на психические расстройства прежде не жаловалась, психических больных в роду не имела, в школе и в институте училась прекрасно, до пенсии работала на одном и том же месте, в Публичной библиотеке. В больнице, на маниакальной фазе, у Доценко отмечалось веселое настроение: она могла в течение нескольких часов демонстрировать соседкам по палате то, как нужно танцевать старинные танцы - контрданс, менуэт, гавот, полонез, мазурку, польку. Закрепив на поясе одеяло, больная показывала товаркам, как поддеживать бальное платье, поднимаясь и опускаясь по лестнице или во время реверанса. В столовой она учила всех правильному поведению, умению пользоваться ложкой (вилок и ножей там не держали), а потом, после приема пищи, пела песни и арии из опер на французском и немецком языке, читала стихи и декламировала наизусть целые страницы из классических романов. И в период пребывания Натальи Петровны на маниакальной фазе болезни её любили все, включая медсестер и врачей, несмотря на крайнюю её назойливость.

Но совсем другого человека видели все в Доценко, когда натупала депрессивная фаза заболевания. Она неподвижно сидела на кровати, крепко сцепив на коленях руки, и смотрела куда-то в угол палаты. Не танцевала, не ела, не замечала ни больных, ни врачей. Но состояние заторможенности внезапно сменялось сильным возбуждением, и Наталья Петровна билась на постели в истерике, кричала, что обделена судьбой, что во всем виноват "коронованный негодяй, лицемерный и трусливый, по вине которого погибли благороднейшие, прекраснейшие сыны России". Наталья Петровна рыдала, утверждая, что если бы не он, то в стране не утвердилась бы на тридцать лет жесточайшая реакция Николая I а большевикам бы потом не было нужды брать власть и заливать страну кровью.

Она металась по палате, кружилась в вальсе, говорила, что слышит позвякивание шпор, шуршание эполет и аксельбантов, разговаривала с кем-то по-французски, произносила слова "господин полковник", "ваше высочество", "соблаговолите выслушать", улыбалась, громко хохотала, а потом зрачки её расширялись, и Наталья Петровна бросалась то к одной, то к другой больной, оторопело смотревших на её буйство. Она называла их хамками, вонючками, кухаркиными дочерьми, кричала, что никто из благородных никогда не подал бы им руки, и только они, равнодушные, черствые и необразованные, виноваты в том, что происходит в стране, и ей приходится терпеть их присутствие, хотя она дворянка, а её отец был академиком, которого расстрелял кровопиец Сталин. И больная пыталась посильнее ущипнуть женщин, схватить за волосы, ударить, плюнуть в лицо.

Но потом психопатка успокаивалась, возвращалась к своей постели, доставала из тумбочки толстую тетрадь с ветхой, но тщательно подклеенной обложкой. Опасливо закрывая её рукой, принималась листать, тихо плакала и все твердила: "Ах, папа папа! Если бы случай не свел тебя с этими проклятыми документами, ты был бы жив, жив!" Так она и сидела день и ночь с тетрадью на коленях, и никто, даже главврач, не мог убедить Наталью Петровну лечь в постель. Только инъекция тофранила делала женщину послушной, и она засыпала, не выпуская из тощих рук свое сокровище с желтыми, замусоленными страницами.

Она умерла от кровоизлияния в мозг, а поскольку родных у покойной не было, то старая тетрадь, которой умершая так дорожила, перекочевала в ящик стола главного врача больницы, потому что психиатру давно уже хотелось взглянуть на записи, так волновавшие пациентку. Врач работал над докторской диссертацией, стемясь доказать ученому миру, что бред сумасшедших по своему содержанию может вести к пониманию некоторых тяжких заболеваннй душевной природы. Но, ознакомившись с записями, врач разорчаровался: для него они интерес не представляли, являясь сухим по форме перечнем этапаов чьей-то исследовательской деятельности на поприще исторической науки.

Судя по подписи, поставленной на последнем листе, тетрадь была заполнена записями, сделанными академиком Петром Мефодьевичем Доценко, отцом Натальи Петровны. Вначале академик сообщал, что его вызвали в Народный комиссариат внутренних дел для изучения дел, обнаруженных в архиве, находящемся в Ленинграде, в период проведения ремонтных работ, когда за снесенной капитальной стеной нашли вместительный тайник. Документы лежали в тайнике более ста лет, но по причине сухого микроклимата совсем не пострадали. Но вовсе не это обстоятельство удивило академика - внимательно изучив бумаги, он был поражен тем, что исторические события конца первой трети XIX века, имевшие место в России, получали иное толкование. Главные действующие лица этих событий действовали не так, как об этом писалось в учебниках и даже в солидных монографиях. Хорошо известные факты, хоть и оставались фактами, но неожиданно приобретали иную окраску, будучи следствием совсем иных человеческих мотивов.

Доценко сообщал, что, по изучении дел, он составил пространную записку с изложением результатов работы, и тут же не преминул высказать свои соображения по поводу того, что найденные документы способны перевернуть привычные представления об историческом процессе, протекшем за последние сто с лишним лет, однако предлагал незамедлительно опубликовать их. Академик считал, что таким образом будет восстановлена истина. В заключение Доценко сообщал о том, что за ним установлена слежка и сетовал на самого себя за поспешное предложение предать гласности содержание найденных бумаг...

Поразмышляв над прочитанным пару вечеров, врач вскоре забыл о тетради и порой вспоминал о ней с улыбкой, уверившись в том, что не академиком Доценко была заполнена она, а психически больной женщиной, бредившей иллюзиями, которые переносили её в иной мир, где шуршали бальные платья, сверкала бахрома эполетов, звенели шпоры, где все говорили по-французски, верили в справедливость и где не оставалось места для хамства торгашей и нищенского подаяния, называющегося пенсией.

А как-то раз, находясь в компании, врач разговорился с одним литератором и с улыбкой., боясь, что тот сочтет его предложение неуместным. порекомендовал ему прочесть записи больного человека, способные дать пищу для размышлений о природе человеческой натуры и, возможно, послужить фундаментом для занимательного романа, не исторического, конечно, а в некотором роде мистифицирующего читателей.

Писатель, давно уже испытывающий некоторый духовный вакуум и дефицит вдохновения, взяв у врача записки Доценко (или его дочери) со снисходительной улыбкой, был тем не менее потрясен прочитанным и, не боясь. что и его самого может постигнуть участь несчастного академика, написал повесть, связав факты, почерпнутые в тетради, мостами воображения, будучи всецело уверенным в том, что сами факты могли быть в истории нашего Отечества.

ЗАГОВОР В БОБРУЙСКЕ

Да, недаром Александр Павлович, русский император, в глубине души счиатл себя военным стратегом. Как можно было отказаться от проекта генерал-майора Оппермана, когда последний в 1810 году принес ему проект строительства сильной крепости на возвышенном месте. там, где река Бобруйка впадала в Березину.

- Что ж, генерал, - осветилось приветливой улыбкой лицо царя, - твой план изряден. Построим крепкий опорный пункт в Полесье, и тогда вся Западная граница окажется под нашим неусыпным присмотром.

- Все верно, ваше величество, - расстаял Опперман, - вы - гениальный провидец. При помощи Бобруйской крепости мы запрем ворота Российской империи на замок. Вся Европа станет завидовать вам.

- Ну так возьми на себя дело по возведению крепости. В средствах можешь не стесняться. Речь идет о благе моей страны.