— Где? — не понял Кутузов.

— На прогулке. Ты же видишь, подселили к нам какого-то припадочного.

— Не помрем, если и не покурим, — согласился Генка. — А если будет невмоготу, пожуем табачку.

— Еще чего ты, однократка, придумал. Я же не чурек, мне надо, чтобы дымок щекотал дыхалку. Как, маленько полегчало? — спросил он у Торфа.

— Кажется, возвращаюсь… И наперед говорю: никогда больше этих сук не зовите, бесполезно.

— Гондурастцы шкворенные! — выругался Ящик и машинально потянулся за сигаретами. Однако закуривать не стал, повалял пачку в руках, понюхал и отправил на нары.

Постепенно жизнь в 36-й камере налаживалась, если, конечно, пребывание в ней вообще можно было назвать жизнью. Как бы в знак солидарности за проявленное сочувствие Торф позволил Ящику с Генкой пользоваться его мобильным телефоном. Сам Семен бесконечно куда-то звонил.

Но каково же было разочарование, когда Кутузов, набрав домашний номер, не услышал Люськиного голоса. А времечко-то было позднее. Он невольно вспомнил слова Ящика о «пантах», которые они с Осисом «могли бы ему запросто сбить». Он даже ощупал свое темечко и, пребывая в смятении, позвонил еще раз. И опять молчок. В половине первого ночи он подошел к Торфу и тихонько потянул его за плечо.

— Старик, разреши еще раз воспользоваться мобильником.

Торф, не поворачиваясь, сунул руку под подушку и вытащил трубку.

— Но лучше не звони — хуже себе. — Он перевернулся на спину. — Хочешь дам еврейский совет?

— Валяй, Сеня, на ночь не грех послушать…

— Она намного моложе тебя?

— Не очень, всего на пять лет.

— Но красивая?

— Не то слово: неофициальная «мисс Латвия».

— Тогда давай сюда телефон! Поставь на всем крест и ложись спать. Выспись, а к утру вся дурь пройдет.

— Да какая к черту дурь! Мне хотя бы ее голос услышать да о делах перекинуться. У меня в книгах заначка спрятана, пусть лучше потратит мне на сигареты.

— Тогда извини.

Торф снова отвернулся лицом к стене и, положив руку под голову, затих.

В сердцах Кутузов схватил ботинок и засандалил им в ненавистную лампочку, которая день и ночь портила ему нервы. Но лампочка сама сидела за решеткой — в проволочной корзине. Ботинок, стукнувшись о потолок, отрекошетил и упал на спящего Жорика.

— Атас, наших бьют! — Ящик вскочил с нар и ошалело, со звериным выражением лица, замотал головой. Однако, увидев, что рядом лежит безобидный ботинок, все понял и, отбросив его ногой, снова упал на постель.

Назавтра, в первой половине дня, Кутузова повели на очную ставку. Следователь Шило был по-прежнему подтянут, при галстуке и чисто выбрит. На сей раз от него исходил заметный аромат не то одеколона, не то дезодоранта.

Он ознакомил Генку с предстоящей процедурой, вытащил из папки бланк протокола и, выглянув за дверь, попросил дежурного привести Куманькова. Это был один из тех, кто находился в тот роковой день 25 января в ресторане «Ориент» за одним столом с Кутузовыми, и, как заведенный, жевал резинку.

Генка увидел перед собой социальный продукт не первой свежести. Не по годам полинявшая физия со следами пороков, три или четыре шрама и совершенно безучастный взгляд карих глаз.

Следователь обратился к Куманькову так, как, наверное, всю сознательную жизнь обращался ко всем подследственным, назвав его «гражданином Куманьковым». Однако спохватившись, что Куманьков никакой не гражданин, заикнулся насчет «товарища», но быстро понял, что опять промахнулся. Кашлянув в кулак и слегка тушуясь, он наконец сказал:

— Господин Куманьков, где вы находились вечером 25 января сего года?

От этих слов Генка чуть не упал с намертво приваренного к полу стула, поскольку протокольная рожа Куманькова так же соответствовала слову «господин», как он, Генка Кутузов, соответствовал понятию балетмейстера. Однако он не показал вида и серьезно слушал этого стриженого недоноска.

— Мы пришли в «Ориент», чтобы немного культурно отдохнуть.

— Уточните — кто это «мы»?

— Валерий Шорох — мой шеф, президент фирмы «Аляска», я, Вовчик Рубероид и потерпевший Витек Бычков.

— Рубероид, полагаю, кличка? — спросил Шило.

— Нет, кличка у него Гудрон, а фамилия Рубероид… Мой шеф вышел из-за стола и пригласил танцевать женщину, которая сидела рядом с этим… — кивок в сторону Кутузова.

— Давайте, свидетель, соблюдать элементарную корректность, — попросил Шило. — Вы ведь наверняка знаете, кто напротив вас сидит.

— Короче, этому придурку Кутузову не понравилось, что его бабе уделяют столько внимания, и он начал выступать…

— Куманьков, выбирайте, пожалуйста, выражения! Так в чем выражалось, как вы говорите, выступление кутузова?

— Он слонялся по залу, толкал людей, потом подошел к Валерию Ивановичу и стал ему угрожать.

— Вы это сами слышали?

— Нет, я сам не слышал, но у меня нет оснований не доверять своему руководителю. Потом Кутузов взял со стола пиво и бросил банку в сторону оркестра.

— И что потом?

Шило строчил «шариком», словно помешаный.

— Потом он вытащил из кармана нож и полоснул Витька по горлу.

Затем слово дали Кутузову.

— Когда они рассаживались за столом, этот Витек мне специально наступил на ногу, а когда я ему вежливо сделал замечание, что, мол, надо быть немного осторожнее, он мне ответил: «Сидишь, петух, вот и сиди, а то ляжешь». Я смолчал. Потом этот Валерий Иванович, выпив несколько рюмок коньяка, вслух сказал: «Такой товар — и до сих пор невостребован», — и указал вилкой на мою жену. Я хотел достойно ответить, но Люська велела мне заткнуться и не портить вечер. И когда этот Шорох пригласил ее танцевать, она наотрез отказалась. Потом они пили и отпускали разные сальности в наш адрес.

— Что вы имеете в виду?

— Например, вот этот парень… Куманьков все время жевал резинку и в один момент выдул из нее пузырь, после чего, обращаясь ко мне, сказал: «Тебе, случайно, сегодня гондон не понадобится?» Люська, чтобы не обострять ситуацию, пошла с Шорохом танцевать. Виктор Бычков после отказа Люськи цинично сказал: «Ломается, как целка». И когда он выходил из-за стола, пепел со своей сигареты специально стряхнул в мою тарелку, прямо в торт.

— Какова была ваша реакция?

— Я взял его за мошонку и как следует даванул. В воспитательных, разумеется, целях. Он мне пригрозил, и когда возвращался на место, опять скинул с сигареты пепел, но теперь уже в фужер с вином. Но меня это уже не волновало — я видел, как моя Люська приклеилась к этому долдону Шороху. Мне это показалось циничным издевательством.

— И вы пошли разбираться?

— Никакой ваш протокол не может отразить той обстановки и тех нюансов, которые возникли в той ситуации… Я вышел на улицу и хотел уйти домой, но вернулся и еще раз попытался увести свою жену. К сожалению, она и на этот раз ответила отказом. Вернувшись за стол, я, чтобы дать выход своим чувствам, бросил проклятую банку с пивом. Если бы была противотанковая граната, я бы и ее запустил…

— Вам стало легче от этого? — наверное, уже не для протокола спросил следователь.

— Конечно, легче! Я даже пошел в туалет, чтобы смыть с лица и рук грязь. Мне казалось, что я побывал в сточной канаве. Но пока я умывался, пришли эти…Бычков с Куманьковым. Этот, — Генка зырнул на визави, — сделал мне подножку, а Бычков дважды ударил меня вот сюда…в пах…Но им кто-то помешал и они оставили меня в покое. Я вернулся за стол, Люська еще танцевала, и я решил ждать ее до упора. Я вытащил сигарету, но не успел ее зажечь, как получил удар в челюсть. Бычкова работа… Я насилу удержался, но когда он ударил второй раз, я, естественно, упал на пол и, кажется, на мгновение потерял сознание. Не помню, как официанты меня подняли и усадили на стул. Кем надо быть, господин следователь, чтобы после этого продолжать сидеть и делать вид, что ничего не произошло? У Бычкова было такое выражение лица, будто он на охоте и подкарауливает дичь. Я заметил, что правый кулак у него постоянно был сжат и что он только и ждет подходящего момента, чтобы своротить мне скулу.