Впрочем, здесь есть и другой, тесно связанный с этим обстоятельством, аспект. Ведь одно и то же образование - как в качестве предмета, так и в качестве материального средства деятельности - может быть использовано в составе совершенно различных процессов, которые, в свою очередь, находят выражение в совершенно различных знаках. Поэтому полное его содержание, если, разумеется, видеть в нем полный спектр возможного его применения, всегда будет много шире того, что встает перед нами в дискретном процессе какого-то частного знаковосприятия. Поэтому анализ любого частного знаковосприятия способен показать, что за его рамками всегда остается что-то неопределяемое а то и вообще неуловимое - даже самым полным его контекстом. Именно осмысление этого обстоятельства порождает вечную видимость того, что всякая постигаемая нами вещь, существующая сама по себе, без нашего вмешательства в ее судьбу, скрывает в себе что-то в принципе недоступное нашему сознанию, порождает, говоря языком Канта, проблему "вещи в себе".

Может быть, именно это - говоря все тем же языком великого немецкого философа, трансцендентальное - отчуждение результата и объективирование отдельных составляющих целостного S-O-O отношения и лежит в основе того, что даже сама деятельность начинает восприниматься нами уже не как управляемое движение исполнительных органов нашего собственного тела, но как взаимосогласованное движение вовлекаемых в нее сторонних начал, каждое из которых существует вне нас и независимо от нас. Ведь сегодня в любом практическом взаимодействии с окружающим миром мы видим только взаимодействие каких-то вне и независимо от нас существующих предметов. Траектории движения исполнительных органов нашего собственного тела, которые сообщают этим предметам направленный к цели импульс, - и уж тем более те скрытые под кожным покровом нашего тела процессы, которые, собственно, и обеспечивают достижение любой встающей перед нами цели, оказываются полностью исключенными из этой картины восприятия. Из современных понятий техники и технологии полностью элиминировано все, что относится к непосредственному исполнительному движению собственных органов человека. Причем не только там, где мы сталкиваемся с аппаратурными процессами, где на долю человека остается только нажимать какие-то кнопки, но и в чисто ручных операциях. Даже там мы уже приучились мыслить образами и категориями отчужденных от нас самих, развертывающихся как без нашего вмешательства предметных взаимодействий. Вероятно, только спортивным тренерам и специалистам, профессионально занятым обучением рабочих, открыто, что предметное взаимодействие всегда скрывает в себе еще сложную работу исполнительных органов нашего тела. Словом, требуется специальное образование, специальный склад ума, для того чтобы за ширмой предметности явственно разглядеть самого человека.

Иными словами, трансформация исходной субъект-центричности восприятия в прямо противоположный его тип, центром которого становится уже не сам исполнитель, но внешний, существующий как бы сам по себе объект, в то время как все принадлежащее субъекту вообще исчезает из формируемой им картины мира, также представляет собой одну из самых глубоких тайн нашего сознания, разгадка которых - удел, вероятно, не одного поколения. Но можно предположить, что начало этому перевороту кладет именно поступательное свертывание ритуала и превращение его в скрытое, не поддающееся фиксации внешним взором движение исполнительных органов.

В логическом пределе этого свертывания ритуал обращается в знак, и жест это первая его форма.

Жест, - это, может быть, последний рубеж свертывания ритуала, за которым от видимой его плоти уже не остается почти ничего. Меж тем истаивание ритуала до жеста вовсе не останавливается на той сакраментальной границе, за которой еще вполне доступное осязанию окончательно превращается в некую виртуальность. Но продолжение его свертывания означает, что со временем индивид перестает нуждаться и в самом жесте, этом последнем рудименте ритуала. Индивид уже не нуждается в многократном повторении какого-то сложного движения, для того чтобы восстановить в своей двигательной памяти его полную точную структуру. Так и сегодня лишь перед выполнением какого-то особо ответственного действия мы не один раз "примериваемся" к нему, как бы репетируем его. С окончательным свертыванием ритуала, многое происходит автоматически, что говорится, "в уме". Но мы помним, что подлинным назначением ритуала было служить не только инструментом пробуждения сложносоставных алгоритмов орудийной деятельности у самого субъекта, но и средством понуждения к тому же каких-то других членов сообщества. Иными словами, назначением ритуала является служить средством информационного обмена с другими. При этом сам информационный обмен протекает в двух до некоторой степени самостоятельных измерениях. Одним из них предстает обмен между целостным сообществом и индивидом - ведь в конечном счете только все сообщество в целом является подлинным носителем всей циркулирующей в нем информации. Другим - обмен между отдельными индивидами. И вот теперь за истаявшим до жеста ритуалом остается в сущности только эта функция информационного обмена. Отныне все требуемое для того, чтобы войти в контекст разрешения какой-то конечной цели, может быть выполнено индивидом и без стимулирующего воздействия заместительного движения. Поэтому остающийся в виде доступного постороннему взгляду движения ритуал-жест продолжает свое существование только благодаря своей способности служить понуждением к включению таких же не выплескивающихся на внешний слой движения, но протекающих "в уме" действий у кого-то другого. Иначе говоря, лишь простым сигналом к синхронизации информационных обменных процессов между индивидами.

Между тем внешняя форма жеста может быть совершенно несопоставимой с алгоритмом той деятельности, которую он призван обозначать. Это и понятно, ведь общая его структура, как и структура того поведенческого акта, который он призван моделировать, в конечном счете складывается из полной суммы движений всех начал, составляющих нашу плоть, в то время как границы внешнего слоя активности преодолевает энергетика лишь некоторых исполнительных органов. Поэтому вовсе неудивительно, что выплескивающееся вовне движение, как правило, имеет мало общего с тем, что оказывается скрытым под кожным покровом. К тому же, напомним, он представляет собой еще и результат последовательной деформации некоторой исходной "пантомимы". Все это открывает возможность определенных изменений, больше того - трансформаций жеста: ведь если в одних условиях границы внешнего слоя движения преодолимы для энергетики одних элементов его полной структуры, то в других, когда моделирующая предметный процесс "пантомима" все больше и больше уподобляется шагреневой коже, роль энергетической доминанты может перейти и к чему-то иному. А это значит, что моделируемое исчезающим ритуалом действие способно воплотиться в извне фиксируемом движении уже каких-то других органов. Иначе говоря, на поверхность может всплыть движение каких-то вспомогательных систем, в то время как активность ключевых исполнительных органов - остаться за пределами видимого. Перераспределение энергетики общего движения может сообщать и обратно направленный импульс отдельным участвующим в нем тканям, динамика которых до того ограничивалась подпороговым уровнем; и становление речи, по-видимому, представляет собой конечный результат именно такого вытеснения языка жестов новыми, более гибкими, механизмами информационного обмена.

Кстати, то обстоятельство, что жест маркирует собой последний этап свертывания ритуала, вовсе не означает, что он сводится к до предела сокращенному движению какого-то одного исполнительного органа. На самом деле знакообразующая форма любого жеста куда сложнее, чем это может показаться на первый поверхностный взгляд: его темп, амплитуда, сопровождающая мимика, поза и многое другое, - все это неотъемлемые ее элементы, - и все эти элементы отнюдь не остаются незамеченными. Здесь можно провести аналогию с восприятием так называемого "двадцать пятого" кадра: пусть этот кадр и остается за пределами нашего сознания, но это вовсе не значит, что он остается незамеченным. Больше того, иногда именно он оказывается более действенным инструментом манипулирования, нежели явно транслируемая информация. Точно так же и здесь нами фиксируется полная аура жеста, просто большая ее часть остается где-то в подсознании. Поэтому один и тот же жест, в окружении разной знакообразующей ауры, может говорить - и говорит - разное. Так, уже простой поклон обнаруживает не только готовность человека к общению, но и уровень его культуры, и его общественное положение, и собственную его оценку социальной, половой, возрастной дистанции между ним и собеседником, и степень расположенности к нему и так далее, и так далее, и так далее. Значимыми же для нас являются не только "протокольные" элементы этого жеста, но и какие-то неуловимые его нюансы, ибо, каким-то таинственным образом, даже в безукоризненно выполненном движении мы способны уловить и фальшь, и искренность. Наследующая же языку жестов речь наследует и многое из этой ауры: ни одно речение не может быть понято до конца, если не расшифрована его тональность, тембр, темп, ритм, та же мимика, сопровождающая поза и многое другое, так и остающееся в подсознании, но все же влияющее на результат. Поэтому на деле любое произнесенное нами слово - это работа далеко не только одного артикуляционного аппарата, равно как и любое воспринятое нами речение это результат работы не только органов слуха...