«А не мог ли Канов умереть от радости? Ведь чье сердце вместит и сразу воспримет такое событие? Да нет же. В сообщении ясно сказано — „Не успел увернутся“. Не успел… Но Канов не из тех, кто в космосе ворон считает. Он еще успел передать, что засмотрелся. Здесь, наверное, и прячется ниточка. Ниточка, которая связывает его неожиданное открытие и трагическую неосмотрительность. Но что можно увидеть, чтобы проглядеть собственную смерть?»

Ребята опять заспорили. Меня это злит. Ведь они тоже теряются в догадках, страдают от неизвестности и все же пытаются бодриться, отстаивают свою абсолютно «точную» гипотезу происшедшего.

— Верно, — не удерживаюсь я. — Все верно. Люди всегда искали во Вселенной разум. Сначала мечтали и строили гипотезы. Потом появились энтузиасты и начали поиск жизни среди звезд. Фактов, конечно, никаких не было. Ни тогда, ни теперь. Но теперь мы за дело взялись всерьез. Планомерно прочесываем Вселенную и… заведомо безрезультатно, потому что каждый придерживается собственной теории контакта, которую придумал в соответствии со своей, так сказать, профессиональной принадлежностью. Каждый заглядывает только в свою щелку и только через нее собирается увидеть собрата по разуму. А собрат этот, быть может, неотступно близок. К нему только нужно обратиться по-людски, то есть с каких-то общечеловеческих позиций. У меня все!

Неожиданная моя речь произвела впечатление… Правда, больше своей эмоциональной стороной, чем содержанием.

— М-да, — покрутил головой Сергей.

— Мальчик растет, — глубокомысленно изрек Тэтэ — Тимофей Трошин.

— И начинает пробовать свой неокрепший голос, — добавил Володя.

А Рая рассмеялась.

— Кто же тот гений, — спросил Володя, — который может утверждать, что выступает с общечеловеческих позиций? То есть от имени всего человечества?

У него поразительная способность говорить резкости или, вернее, высвечивать в любом деле такие стороны, о которых присутствующие предпочитают молчать. Если честно, то с любой их критикой я заранее согласен. Все трое — мировые ребята. В душе я считаю их лучшим экипажем из тех, что ходят на космоботах поисковой группы «Разум». Когда-то наша группа называлась «Контакт». Шли годы. Контактов все не было и не было. И постепенно даже самые пылкие романтики поняли: главное — отыскать мыслящих. Или хотя бы какие-то их следы. Пока этого не случилось, о контактах смешно даже говорить. Что касается ребят, то волей-неволей каждый из них примкнул к сторонникам какой-нибудь популярной теории о том, каким образом разум может оповестить о себе, оставить эти злополучные, неуловимые «следы».

Более или менее самостоятельной оказалась теория самого тихого из нас — Сергея. Он предложил модель трех миров — без органической жизни, с жизнью, но без разума и разумный мир (по его мнению, мыслящие существа должны обязательно внести в природу пусть малозаметные и зашифрованные, но при окончательной разгадке глобальные изменения) — и пытался установить корреляционные связи своих моделей с реальными мирами. Тэтэ, этот строгий эмпирик, верил не в теории, а в старую, обнадеживающую притчу: «Кто ищет, тот всегда найдет». Володя выявлял малейшие следы рациональности, то есть геометрически проявившейся целесообразности. Его блестящий ум систематика и математика-аксиоматиста обладал редкой интуицией. Какого бы геометрического языка ни придерживались другие мыслящие существа, Володя наверняка разгадал бы его законы в любых случайных лишь для постороннего взгляда проявлениях. Ребята носились со своими теориями, часто до одури спорили, и каждый пытался обратить меня, зеленого практиканта, в свою веру. Но в каждой из них меня что-нибудь не устраивало — неопределенность Сережиной, фатализм Тэтэ и бездуховность Володиной. Я искал свою точку зрения, но без особого успеха.

Мы поднимаемся на смотровую палубу, и я в который раз пытаюсь уловить «чудное мгновение». Меняю фломастеры и карандаши, хватаюсь за пастели. Но напрасно. Рая никудышный натурщик. Ее изменчивое, летучее, «родниковое» лицо никак не дается. Отблески чувств и перемены настроения вспыхивают на нем неожиданно и гаснут, словно фейерверки.

— Ты слишком своеобразный художник, — заявляет через Рая. — Расскажи лучше о Сикейросе. Ведь стереокопии в твоей каюте — это его росписи?

— Его. — Я помолчал, представив могучий и властный полет красок Сикейроса. — Он был внуком солдат поэта. Вся судьба его — это движение и рост. В Мексике в XX веке Давид Альфаро стал солдатом революционной армии. Потом в Испании уже полковником, командиром интербригады.

— Это биография военного, а не художника, — задумчиво заметила Рая.

— У него было словно несколько жизней. Его сердце рвалось наружу, но в тридцать с лишним лет он был брошен в тюрьму как коммунист. Потом сослан в Таско. Там, бродя среди скал, на их отрогах он впервые увидел и запомнил на всю жизнь, как алели цветы с чудным названием «сангре ди торос» — «кровь быка» В этих горах за год он написал более сотни полотен. Уже стариком, когда он снова оказался в темнице, тысячи квадратных метров его росписей и панно оставались на свободе. Нет, недаром он всегда особенно любил два цвета — насыщенный красный и черный…

Но тут по кораблю разнесся звон. Он означал, что через полчаса наш космобот вынырнет возле планеты, где погиб Канов и откуда достели к Земле обрывки фраз, взбудоражившие весь мир.

— Саша, — обратился ко мне Сергей, — включи, пожалуйста, еще раз запись.

Сначала были слышны лишь шорохи, но потом через бездны пространства раздался возбужденный голос Канова:

— …Я видел Разум. Я вижу, но не могу поверить! Они такие же, как мы. Они… прекрасны, — казалось, Канов не находил слов. Вдруг его голос дрогнул. — Господи, какая прелесть… кажется, разгерметизация… Астероид. Я все забыл, не успел увернуться… Но я видел!..

Несколько минут мы лежим в инерционных креслах и молчим.

— Почему все-таки не сработал автомат, предохраняющий от столкновения с астероидами? — спросил Володя.