Древними свидетельствами обозначена лишь внешняя канва жизни Евпраксии, сначала перекрещенной "на латинский лад" в Пракседу, а затем нареченной императрицей Адельгейдой. О том, что стояло за этими превращениями, "не будет... ничего ни в летописях, ни в хрониках, лишь намеки да невыразительные поминанья". Мало того: о долгих годах, охватывающих судьбу героини романа, летописцу зачастую вообще нечего было сказать. "И никаких происшествий. Ничего. Пустые годы... Реки выходили из берегов, солнце нещадно палило, голод стоял на земле, мор налетал, мерли люди, горели села и города, плакали матери над сыновьями - для летописца то были пустые годы, раз не задевало эдакое ни князей с епископами, ни бояр с воеводами". Но в истории не существует пустых лет, и только при крайнем отвлечении от жизненных драм бывает нечего сказать о стремительно бегущем времени. Годы, которые приближенный к князю летописец не удостоил своим вниманием, для героини романа были исполнены "нечеловеческих страданий", стоически перенесенными на чужбине. "Не заметила душевного опустошения, Генриховой преждевременной старости, не подумала, что по самую шею входит в мертвые воды высоких забот государственных, где на чувства людские не остается ни места, ни времени, ни сил". И если ее чувство к императору Генриху выгорело дотла, не разгоревшись, умерло, не родившись, то в этом, убеждает писатель логикой повествования, нет никакой вины Евпраксии-Пракседы-Адельгейды. Вся она - немой крик боли и укора тем, кто, живя рядом не видел ее "безнадежного одиночества", отчаяния и ужаса, кому всегда было не до нее. Ведь даже побег из заточения подстроен не ради самой Евпраксии, а потому, что ее покупали "ценой фальшивой свободы, чтобы потом опозорить, ее позором добить императора перед глазами всей Европы".

Самый простой, наиболее легкий путь для романиста, размышлял однажды П. Загребельный, - всего лишь добросовестное воспроизведение, немудреная беллетризация исторических сведений. И признавался, что самого его всегда влечет "путь иной, трудный... путь переосмысления фактов и событий, иногда канонизированных в трудах историков и писателей". Не потому ли так остросюжетны его романы о Киевской Руси, что в каждом из них он "пытался воссоздать не только быт, обстановку, политическую и нравственную атмосферу того времени, но и психологию наших предшественников"? "Я сторонник литературы сюжетной, - подчеркивает П. Загребельный, - ибо сюжет - это не просто занимательность. Сюжет - это характеры людей и композиция, а композиция (особенно в романе) - это, в свою очередь, если хотите, элемент не просто формальный, а мировоззренческий"*. И концептуальный добавим к сказанному писателем.

_______________

* "Вопросы литературы", 1974, № 1, с. 220

Ведущая идейно-философская, нравственно-этическая концепция романа "Евпраксия" опирается на утверждение патриотического чувства родины, заветного, сокровенного чувства, которое наделяет человека "каким-то... таинственным запасом душевных сил". Вот почему и противостоит героиня романа Изяславу Ярославичу, зловещую фигуру которого П. Загребельный воссоздает в начале повествования, напоминая о том, как изгнанный восставшими киевлянами, отверженный князь-изгой "бегал по Европе, торгуя родной землей, которую продавал и польскому королю, и германскому императору, и папе римскому Григорию во имя единственной цели: возвращения на киевский стол. Любой ценой, любыми унижениями собственными и всего народа своего, - лишь бы вернуться!" Не в пример ему, Евпраксия не однажды могла облегчить участь отступничеством. Не сделала этого. Высокое, вольное небо детства, с которым разлучена она силой обстоятельств, символически простирается над нею на всем тернистом пути, и это дает ей право на вдохновенные патетические слова, полнее всего выражающие жизнеутверждающий пафос повествования, непреходящий урок истории, извлекаемый писателем на примере судьбы героини романа: "Земля родная! Лежишь ты - беспредельная, неизмеримая и необъятная, как целый свет, богатая, прекрасная, добрая и единственная. Поля и солнце, леса и реки, люди и города, зверь и пчела, ум и честность, счастье и покой - все это есть еще где-то, и, может, там всего этого больше или меньше, иль оно пышней выглядит, но дома все это свое, неповторимое, родное, только потому черпаешь во всем этом, общелюдском, крепость собственному сердцу, радость собственному глазу, беспокойство собственному уму. Голоса оттуда доносятся незабываемые, даже когда они принадлежат тем, кто ушел из жизни; краски сверкают там мягкие и неистовые одновременно, силы у родины твоей столько, что вдыхаешь ее и на чужбине, погибая без надежды, - в безвыходности встрепенешься духом и свершишь такое, чего уже не ждали от тебя ни злейшие враги, ни даже самые близкие друзья..."

Повествуя о трагедии женщины, которая и в печали своей оставалась мужественной, сильной и стойкой, П. Загребельный мастерски воплотил в ее образе существенные черты и качества народного характера, преемственно наследуемые от поколения к поколению. В жизнестойкости их и торжествует та глубоко сокрытая связь времен, которая сближает век нынешний и век минувший.

Об этой нерасторжимой связи немало размышляет П. Загребельный в романе "Львиное сердце" (1977), то и дело свидетельствуя о своем неодолимом влечении к истории. Правда, сообщается это чаще всего с добродушной улыбкой, лукавой шуткой, что отвечает доминирующему настрою повествования, последовательно выдержанного в юмористической интонации, ироническом ключе. Ради красного словца автор романа зачастую не щадит и самого себя, видя в собственных творческих пристрастиях не что иное, как "исторический синдром", за который "со всей старательностью во всеоружии науки и техники, диагностики и прогностики" надлежит взяться медицине. Но ни намека на балагурство, ни тени шутейности не возникает там, где П. Загребельный, не чураясь патетики, высоких ораторских регистров, увлеченно поэтизирует традиционный образ украинской хаты, "из которой вышли Тарас Шевченко и Павел Попович, сыновья земли нашей, достигшие звезд силой своего духа", или, обращаясь непосредственно к читателю, напутствует его на такую же большую дорогу в жизни: "За то, какой ты есть сегодня, порой нужно быть благодарным прошлому и не бояться поклониться ему. Поклониться той соломенной хате, и пасеке, и ветряной мельнице, и тем тихим жилищам, и ржи на холмах, и крещатому барвинку по обочинам твердо вытоптанной тропинки".