Йола под диктовку отца написала уже пару рапортов начальству, оповещая об опасности, грозящей маяку. Приезжала комиссия из портовых инженеров для освидетельствования состояния маяка, что-то высчитывала, что-то измеряла и записывала, составила полдесятка протоколов.

— Ну, старик, ты совершенно напрасно бьешь тревогу! — заявил старший инженер сторожу. — Маяк выстроен на славу, как будто весь вылит из одного куска стали, и об опасности разрушения и речи быть не может! Право же, у тебя и твоей дочери решительно нет оснований беспокоиться!

— Так-то так, а все же…

— На следующий год мы, вероятно, примем кое-какие меры. Попробуем укрепить берег. Может быть, придется подсыпать камней перед маяком, чтобы устроить подобие волнореза. Но для этого нужны специальные ассигнования, а в смете нынешнего года трудно выкроить хоть цент на ремонт твоего маяка. Да в этом и надобности нет. Можешь жить спокойно!

Рош придерживался иного мнения, но протестовать было бесполезно. Протест мог повлечь за собой потерю места — потерю куска хлеба.

И Рош остался на маяке. Только теперь каждое утро он угрюмее прежнего глядел на бушующее море, глядел на размываемый волнами берег, на все более и более обнажавшиеся цементные плиты фундамента.

— Плохо, очень плохо дело! — ворчал он, вспоминая, что еще полгода назад между подножием маяка и границей моря было куда большее пространство, чем теперь.

— Собственно, надо бы бросить все к черту и уйти, да куда теперь уйдешь?! — ворчал старый моряк, хмуря седые брови.

И потом успокаивал самого себя следующим соображением:

— А ведь в самом деле, маяк-то выстроен на славу! Авось, выдержит, не свалится! Поживем — увидим!

Но увидеть опасность, грозившую маяку, пришлось гораздо раньше, чем думал старик-сторож.

Незадолго до наступления пасхальной недели море словно обезумело. Через два дня волны оторвали от берега большой кусок, отделив теперь от острова ту часть, где стоял маяк, узким проливом. Цементный фундамент оказался совершенно обнаженным.

Как-то остановились старые часы, с давнего времени висевшие в маяке. Рош попробовал снова пустить их в ход, но тут же побледнел и схватился за голову: маятник часов цеплялся за паз, по которому раньше ходил свободно. Стена маятника покосилась, отклонилась от вертикали. Сама башня маяка, еще державшаяся крепко, превратилась в подобие знаменитой пизанской падающей башни.

— Нет, надо бросать, уходить с маяка! — решил про себя Рош. Но, чтобы не пугать дочери, он ничего не сказал ей, и когда Йола с ним заговаривала, Рош пытался говорить самым безразличным тоном, так плохо гармонировавшим с его угрюмым видом.

Как на грех, в этот именно период Рош сильнее, чем когда-либо, страдал мучительнейшими головными болями, сводившими его с ума. Он частенько лежал по целым часам пластом, а поднявшись, бродил, как сонная муха, насосавшаяся пива, и бормотал что-то несуразное.

— Что ты говоришь, отец? — спрашивала его Йола.

— Часы остановились. Потому что все криво, все, значит, косо». Маятник, значит» Ну, опять же, пружины, значит, не действуют. Словом, быть беде! Ох, чует мое сердце — быть беде!

Девушка, не понимая речей отца, старалась успокоить его, говоря старику ласковые слова. Под влиянием этих ласковых слов дочери лицо Роша светлело, глаза прояснялись, его невнятное бормотание стихало.

Как-то утром, когда буря бушевала с невероятной силой, а волны яростно захлестывали подножие башни маяка, Йола, сидевшая в жилом помещении на втором этаже, услышала необычные звуки. Ей казалось, что по стене башни струится какой-то странный шорох. И что-то потрескивает все сильнее и сильнее. Не понимая, что это означает, девушка подняла глаза к потолку и вдруг с криком вскочила: она увидела на потемневшем от времени и сырости потолке змеящуюся темную линию. Это была только что образовавшаяся трещина Миг спустя такая же трещина поползла и по стене комнаты.

— Отец! Отец! — закричала девушка. — Башня рушится! Прибежавший на крик дочери старик схватился за голову. Его лицо было багрово, глаза мутны, язык, по-видимому, плохо повиновался ему.

— Наверх! На палубу! — пробормотал он и побежал на верхнюю площадку башни.

— Куда ты, отец?! — с криком бросилась за ним Йола. — Неужели ты не понимаешь, что башня рушится!

— Течь в трюме! — отвечал ей старик, явно обезумев. — Корабль тонет. Я иду позвать капитана!

— Отец! Мы не на корабле! Остановись же, отец!

Но старик с поразительной легкостью взбежал уже на верхнюю площадку и, стоя там, глядел мутными глазами на бушующее у его ног море.

— Корабль в виду! — бормотал он. — Сейчас мы подадим сигнал бедствия, и моряки придут к нам на помощь. Неси сюда флаги, юнга. Живее!

— Отец! Ты не узнаешь меня? Я — Йола, твоя дочь!

— Человек за бортом! — вскрикнул старик. — Живо! Спускай лодку! Бросай спасательные пояса. Человек за бортом!

— Опомнись, ради всего святого, опомнись, отец! Но старик не слышал слов дочери.

— А-а, вы не хотите помочь утопающему?! — кричал он неистовым голосом. — Убийцы, презренные трусы! Старый Рош покажет вам, как оставлять в беде товарищей! Держись, парень! Я иду! Я спасу тебя. Не бойся, ничего не бойся!

Старик перебрался через тонкие железные перила и повис над бушующим морем, держась одной рукой.

Прежде чем Иола успела подбежать к нему, его грузное тело сорвалось и упало с большой высоты в кипящие волны, которые мгновенно поглотили старика-безумца.

Вне себя от горя, Йола сбежала с вышки вниз. И едва она добралась до своей комнаты, как наверху что-то загрохотало, загремело. Порывом ветра сорвало железную надстройку со всеми световыми аппаратами. Маяк перестал уже быть маяком, сделавшись обыкновенной башней. И этой башне грозила та же участь, что и металлической вышке: трещины бороздили ее стены по всем направлениям. Башня должна была рухнуть с минуты на минуту. Волны готовились поглотить свою добычу, своего врага, столько лет сопротивлявшегося их ярости.

Иола была смелой и привычной к опасностям морской жизни девушкой. При обыкновенных условиях она умела и рассуждать и соображать. Но теперь у нее голова шла кругом.