Задира схватил меня за руку и почти силой потащил за собой. Следом вдоль стенок засеменили два горбатеньких вымрука. Впрочем, слишком коротенькие у них все-таки были ножки. Через пять минут карлики пропали из вида.

— Вот сюда… Теперь сюда…

Мы вошли в какие-то ворота и оказались на большом хорошо утоптанном плацу, над которым стоял сплошной гул. По всей площадке туда-сюда маршировали небольшие группы сереньких. За каждой группой наблюдал свой карлик. В одной руке у него был свисток, в другой — длинный гибкий хлыстик. Отряды то обозначали шаг на месте, то устремлялись вперед, совершая четко очень сложные повороты и перестроения, кололи чучела деревянными ружьями, кричали «ура» и снова маршировали, не то распевая, не то декламируя какие-то речевки на ходу.

— Строевая подготовка! — догадался я.

— И школа. Мяукалка правду сказала. Они все науки вот так, на ходу, хором разучивают. Подойди, послушай.

Я подошел. Прямо на нас двигалось с десяток вспотевших пропыленных ушастиков. С остервенением они ревели в такт: «Пятью пять — двадцать пять, как учил Великий».

Вот эта шеренга сделала дружно поворот направо, а на их место выплыла другая, повторявшая хором:

«Сила наша в нашей серости! Сила наша в нашей серости!..»

А вот проходят совсем малыши. Ого, эти поют. Марш какой-то. Чтобы лучше расслышать, мы пошли рядом. Дети не столько пели, сколько скандировали:

— Сто-ой! — закричал командовавший группой карлик. И, подскочив к одному из ушастиков, начал хлестать его по ногам, приговаривая:

— Опять рот впустую разеваешь?.. Опять слова не выучил?..

— Ах ты, каракатица кривобокая! — взорвался Задира, и не успел я опомниться, как вырванная из рук вымрука плеть гуляла по его собственным спине и бокам.

Карлик настолько оторопел, что даже не защищался, только таращил на Задиру полные недоумения глаза.

— Бунт? — шепотом спросил он. — Непослушание при исполнении?

Наконец-то, видимо, до него дошел смысл происходящего. Он бешено завертел глазами и, сунув в рот свисток, залился полицейской трелью.

— Оставь его, мы же тут чужие люди! — тянул я Задиру. Но с разных сторон к нам уже мчались со слоновьим топотом громилы-стражники. В руке оруженосца сверкнул топорик. Вряд ли он помог бы нам, но, к счастью, в эту минуту появились запыхавшиеся карлики-шпики, отставшие от нас возле дворца. Они что-то закричали стражникам, и свирепые лица тех сразу приняли обычное бессмысленно равнодушное выражение. Отхлестанный карлик, однако, выпучив глаза, продолжал свистеть. Похоже, что непослушание в Серляндии было настолько сверхъестественным событием, что фельдфебельский разум этого не вынес. Один из шпиков вынул изо рта рехнувшегося вымрука свисток, прихлопнул его несколько отвисшую челюсть и повернулся к нам.

— Мы будем вынуждены доложить КУДА ПОЛОЖЕНО о случившемся. А пока извольте пройти в свои комнаты.

Бедным ушастикам, оказавшимся свидетелями данной сцены, захлопнуть рты никто не догадался. Так и остались они на плацу, окаменевшие от испуга и удивления…

Комнаты нам отвели во дворце небольшие, но чистенькие, со светло-серыми стенами и несколько более темной мебелью. Металлические украшения на окнах, правда, очень напоминали решетки, но, возможно, это было случайное совпадение.

— Эх, балда я, балда! И уши холодные! — переживал Задира. — Чего я вылез? Все теперь сорвется! План восстания не разработан, оружия еще нет, методам баррикадных боев ушастики не обучены!..

Но уже на следующее утро наш домашний арест был кем-то отменен, и Задира сразу ожил.

— Чудесненько! — потирал он руки. — Значит, про революцию они пока не догадываются. Что ж, через два дня мы будем в силах устроить очень миленький, очень веселенький государственный переворотик! Давай-ка, Алеха, двинем прямо в массы и провернем среди них агитационно-просветительную работу.

— Эй вы, пролетарии! Жми сюда к нам, — обратился он к трем сереньким, с которыми мы столкнулись в укромном уголке сада. — Я вам накоротке текущий момент обрисую.

«Пролетарии» послушно приблизились.

— Как вам живется тут под гнетом императора и его сатрапов? — спросил Задира, явно не для того, чтобы получить ответ, а только для разбега красноречия.

— Нам живется лучше всех! — хором ответили ушастики.

Но Задиру смутить было не так-то просто.

— Нет! Вам живется невыразимо тяжело, — убежденно заверил он. — И дальше терпеть такую жизнь вы не имеете морального права, иначе превратитесь в зануд и так вам будет и надо. Короче говоря, кто не работает, тот не ест, мир хижинам, война дворцам! Понятно?

— Понятно, — ответили ушастики. — Можно нам, господин, пойти дальше?

— Какой я вам к чертям господин? — возмутился Задира. — Я такой же, как вы, трудящийся школьник, я вам товарищ, друг и брат…

— Друг? — оживились серенькие. Как все-таки у них тут неблагополучно с этим вопросом. — Вы нам друг?!

— Что за вопрос? До гробовой доски!

Ушастики как-то странно переглянулись и теснее подступили к Задире.

— Теперь-то вы мне поверили? То-то же. Будете вторым отделением первого взвода ударной роты первого революционного полка! Поздравляю вас и прошу назвать свои героические имена. Чук, Тюк и Тяу? (Вот черт! Одним из солдат революции оказалась девчонка, до чего же они тут все одинаковые, с ума сойти!) Прекрасно! Теперь давайте обрисовывать подлинную картину вашей невыносимой жизни. Итак, как вам живется?

— Плохо живется, — неуверенно начала Тяу. — Нас все время бьют, не дают смеяться, петь про веселое или про грустное, шить себе кукол. Нас растят без мам и пап, чтобы любовь к ним не мешала любить величайшего из Великих, а также своих непосредственных начальников, и мы очень боимся укола…

— Ну и дурашки, чего уколов бояться? У нас даже песня такая есть: «Ну подумаешь, укол! Что укол, ах укол! Укололся и пошел!» К тому же докторшу всегда обмануть можно. Хотите, научу? Я последний раз когда было дело, намазал себе под лопаткой йодом и точку даже посередке попросил Вовку карандашом обозначить. Ой-ой, — говорю, — вы же мне уже сделали укол. Ой, как больно!.. «Извини, дружок, — отвечает, — я просто забыла тебя отметить…» Хотя чего это я? Уколы нужно делать, они же от тифа спасают, от свинки, от разных там ангин…

— Нет, господин, укол — это очень страшно, — возразила Тяу. — Нам ведь вырасти хочется. Да и больно же — иголка такая толстая и не всегда сразу ею в позвоночник попадают…

— В позвоночник? Разве вам их не под кожу ставят? Как так?

— А чтобы мы не росли. Нельзя же, чтобы мы вырастали выше господ вымруков и даже Его Несравненства. Это каждому понятно… Там, возле дворца, есть такая метка. Раз в год все мимо проходят и меряются. Кто дорос — увозят в больницу и укол делают. Тогда он уже больше не растет, сразу начинает стариться.

Стариться хорошо. Стареньких по площади маршировать не заставляют и крапивой стегают редко. Плеткой же почти никогда. Но так хочется взрослыми побыть. Хотя бы немножко!

— А раньше, давно-давно, у нас плохо было. Кто выше мерки вырастал, тому ноги простым топором обрубали. Сначала вот так, потом так. А кто не слушался — костыли отбирали. Дикость, правда? Сейчас хорошо, спасибо науке! — с воодушевлением дополнил рассказ Чук.