За всеми этими действиями ребята отвлеклись, а тем временем Вольнова успокоилась и овладела собой.

Делая вид, что ничего особенного не произошло, я дал оценку нашей войне, похвалил обе воюющие стороны и предложил заключить вечный мир. Мое предложение было принято.

Затем мы устроили общий парад, отдали одинаковые почести обоим знаменам и вместе отправились купаться.

В воде началось такое веселье, столько поднялось смеха и столько брызг, что натянутые отношения между нашими ребятами сразу кончились. Мир оказался более достижимым, чем я думал.

Я все поглядывал на Софью. Она все еще была невесела и задумчива. Я впервые видел на ее невозмутимом челе какое-то раздумье, в движениях неуверенность. Вспомнил, как она вдруг всхлипнула, как маленькая, и в сердце моем что-то потеплело. Я пожалел Вольнову.

Я понял, чего ей стоил этот взрыв, как тяжело ей было перебороть униженную гордость. Как трудно ей будет, если в жизни не все будет по ее желанию, не все по ее воле, не во всем она будет лучше всех.

Очевидно, сегодня «сверхчеловек», живущий в ней, потерпел какое-то великое потрясение.

Желая помочь Софии снизойти к простым человеческим отношениям, я как можно ласковей сказал:

- Сплаваем на тот берег. Только не для соревнования. Просто так, для удовольствия.

Она молча кивнула голубой шапочкой, и мы поплыли. Плыли спокойно, не торопясь, наслаждаясь, и мне казалось - впервые наши чувства одинаковы.

В реку вдавался небольшой песчаный мысок. Мы позагорали на нем некоторое время молча. Вольнова сняла резиновую шапочку и стала сушить волосы.

Я разглядывал ее сквозь прикрытые ресницы, еще и еще раз удивляясь, что на свете могут быть такие красивые люди.

И странное дело - чем больше я вглядывался в ее красоту, без единого изъяна, тем больше я отстранялся, словно отходил подальше, разглядывая статую или картину.

Вдруг я вздрогнул. София улыбнулась. Улыбнулась впервые за все время нашей дружбы-вражды. До сих пор она либо сердилась, либо смеялась, либо оставалась невозмутима, но никогда не видел я на лице ее улыбки. Это было так удивительно, что я затаил дыхание: не кажется ли мне, не спугнуть бы… Улыбка как-то необыкновенно смягчала, делала человечным и милым ее строгое лицо.

- Странно,- сказала она, удерживая на лице улыбку,- ты знаешь, как странно - я видела тебя сегодня во сне.

Такие слова, не имеющие отношения ни к какому практическому делу, ни к спору, очевидно, она тоже произнесла впервые.

Я молчал совершенно ошеломленный.

- Вот странно,- повторила она. И тут же, словно спохватившись: - Ты только не зазнавайся!

Я не понял, отчего же мне зазнаваться. Может быть, во сне она драла меня за уши или прикладывала на обе лопатки!

- Соня,- сказал я,- почему ты сегодня так обиделась? Ведь я же не обиделся, когда ты при всех курсантах приложила меня, помнишь, когда боролись.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Вольновой. Его вдруг исказила некрасивая гримаска:

- Когда в наше время женщина в чем-либо побеждает мужчину - это прогрессивно, ты понимаешь? А когда мужчина берет верх - это отрыжка старого. Торжество атавизма! Контрреволюция!

Тут меня так и подбросило с песка, словно карася на горячей сковородке.

- Нет, ты соображаешь, что ты говоришь, Соня! Значит, ты плакала оттого, что в моем лице видела унижающего тебя контрреволюционера, так надо понять?

- Да, да, да! Если мужчина даже в любви принижает женщину, такая любовь контрреволюционна… И если ты такой, то ты тоже…

- Постой, значит, если бы я любил тебя, я бы должен был нарочно проиграть тебе эту войну? Изменить своему отряду, предать товарищество, как Андрий ради панночки? Нет, Соня, если человек ради любви изменяет революции, вот такая любовь контрреволюционна!

- А если это красная панночка? Панночка-большевичка? Тогда что?

- Ну да, если человек из белого стана из-за такой перейдет в красные ряды, но если из-за нее он будет предавать друзей и товарищей - к чертям такую панночку!

- На другое ты не способен!

Мы начали снова ссориться. Пионерские горны, заигравшие отбой купанию, позвали нас на тот берег, окончив наш спор.

Когда мы одевались, из кармана Вольновой вдруг выпал орех-двойник. Она торопливо сунула его в карман блузки, взглянула на меня как-то странно, словно испугалась, что я замечу.

Послышалось предупредительное позванивание из «орлиного гнезда». И на мой вопрос, что там видно, дозорный прокричал:

- Курсом на лагерь семеро неизвестных. Две женщины. В штанах. С фотоаппаратами!

Когда они подошли поближе, я сразу понял - иностранцы. Еще издалека послышался частый, звонкий говор, не похожий на русский. Увидев наш лагерь, неизвестные вдруг припустились вперегонки, и первыми ворвались к нам женщины с веселым криком:

- Салют! Салют! Как это зовут? - уставились на шалаши и тут же начали фотографировать.

- Ша-ла-ши… О, как хорошо! - А сами щелк, щелк, стараясь заснять наших мальчишек и девчонок на фоне диковинных дикарских жилищ.

Подоспели мужчины и приветствовали нас сжатыми кулаками. Значит - свои, это приветствие «рот-фронт».

Подбежал запыхавшийся круглолицый толстячок в берете и объяснил:

- Ребята… Это к вам французские коммунисты - посмотреть, как живут русские пионеры…

- Морис,- указал на свою грудь худощавый блондин.

- Жак,- указал на свою раскрытую грудь плотный шатен небольшого роста.

Я всегда думал, что французы должны быть черные, и удивился, что по внешности они мало отличаются от русских, только говорят не как мы. На француза больше всех был похож курчавый толстячок, но он оказался редактором журнала «Пионер» Добиным. В объемистом портфеле у него были свежие номера журнала, пахнущие типографской краской и бутербродами.

- У нас есть другой лагерь - опытно-показательный, настоящий, вон там, на горе,- сказал я ему потихоньку.

Редактор рассмеялся:

- Ничего, ваш интересней. Французов детскими пансионами не удивишь, а вот таким… Ну, словом, пошли купаться!

Купание с французами удалось на славу. Купались они весело, все время шутили и смеялись. Ловили в воде друг друга, пойманного хватали за ноги и за руки и, раскачав, бросали в воду.

В этой игре приняли участие и пионеры.

Морис и Жак устроили для ребят живую вышку. Встали в реке взявшись за руки, ребята вскакивали на их сцепленные руки и, подброшенные, как из катапульты, звонко шлепались в воду.

Потом на лужайке играли в чехарду. Прыгали одинаково ловко и мужчины и женщины. Не отставали и наши длинноногие Костя, Рита и Катя-большая.

Забавно получалось и у Добина. Он не решался перескочить через спины французов из-за своего маленького роста и, разбежавшись, опирался на спину, отскакивая в бок козликом.

Наши ребята так и валились на траву от смеха при виде его потешных прыжков.

Потом побежали смотреть сад и рвать вишни. Ребята были в восторге, что взрослые дяди умеют лазить на деревья, как мальчишки.

Потом гости сами готовили еду и совершенно не по-нашему. Из вишен и яблок сварили суп. На второе поджарили яичницу с кусочками хлеба и сделали салат. Нас поразило, что в салат они положили не только редиску, свеклу, морковь, но и мелко нарезанную сырую картошку… А самое удивительное - листья подорожника, сдобрив все это подсолнечным маслом.

Наши ребята пробовали - и ничего, прожевывали. Даже хвалили. Немало веселья вызвал наш купчина-самовар. Женщины сфотографировались с ним в обнимку. А мужчины с азартом собирали еловые шишки и раздували его так, что летели искры.

Чаепитием с добинскими бутербродами, пахнущими типографской краской, и закончилась эта встреча.

Гости все время рассказывали что-то веселое, и то и дело возникали взрывы хохота.

Французские гости ворвались к нам, как летний вихрь, закрутили в каком-то вихревом темпе, и казалось - само время убыстрилось. Не успели оглянуться, как уже провожаем. Идем гурьбой и поем песни, танцуем, взявшись за руки, хороводом, под карманьолу.