Со всеми я мысленно попрощался. И казалось мне никого не жалел. Все отлично устроились и проживут без меня. И Катя-беленькая, и Рита, бывшая Матрена, и несгибаемый Костя, и самоуверенный Шариков, и фантазер Франтик, и даже Игорек - за него теперь нечего бояться. Проживет и Софья Вольнова, она теперь может быть довольна: «Карфаген» наконец разрушен, и ее друг-враг не будет постоянно ей противоречить, она может развернуться вовсю, считая свой метод воспитания самым разумным и лучшим.

Грустью веяло на меня от сознания того, что я прощаюсь сейчас с чем-то необыкновенным и неповторимым в моей жизни, чего уже не вернуть никогда.

- Ну, что же, пойдем! - сказал Иван Данилыч, дотрагиваясь до меня рукой, вкусно пахнущей ивовым дымком.- Пойдем уж, отдам я тебе весло. Заветная вещь, понимай!

И мы пошли, оставив теплый после пожарища берег, в его избу, такую же кособокую и староватую, как он сам.

Там я получил драгоценное весло, полкраюшки хлеба домашней выпечки, соль в холщовом мешочке и коробок спичек в берестяной коробочке, облитой изнутри воском, чтоб ни у рыбака, ни у охотника ни в каких случаях не подмокли.

Если вы спросите, что доставляет мне самое устойчивое, поэтическое наслаждение, неистребимое ни временем, ни годами, отвечу не задумываясь: путешествие вниз по реке на рыбацком челне.

Что может быть прекрасней, когда плывешь на этом волшебном, выдолбленном из старой ветлы кораблике по живым, чутким струям реки. Чуть шевельнешь веслом - челнок слушается, как рыба пера.

Сидишь на корме, слегка только правишь и чувствуешь, как тугие струи воды несут тебя, чуть покачивая, баюкая тихим говором, мимо гибких ивовых кустов, которые могут и охлыстнуть, не больно, шутливо. Мимо песчаных кос- золотых, как девичьи. Мимо темных обрывов. Мимо красных и черных лесов, подступающих к берегу. Мимо сел и деревень, мерцающих в мареве на холмах за поймой или вдруг возвышающихся на крутизне, опрокинувшись в зеркало вод золотыми и синими куполами церквей.

Можно так плыть без конца: утром - наслаждаясь тишиной и свежестью рассвета; в полдень - впитывая всю щедрость солнца; вечером - любуясь необыкновенными красками заката; ночью - по лунным дорожкам, гася веслом звезды, очутившиеся в синей воде под кормой.

Плыви один. В этом святом одиночестве, наедине с матерью нашей природой, распахивается душа, отдыхает сердце и к тебе приходят как самые верные, лучшие друзья прекрасные мысли.

Это - то хорошее одиночество, которое необходимо для восстановления духовных сил, как сон необходим для возобновления сил физических, его часто ищут люди, сознательно или бессознательно стремясь остаться наедине с самим собой, чтобы «одуматься», как говорят мудрые деревенские старики. И вот что удивительно - это уединение среди природы никогда не навевает ничего дурного, что может одолеть человека при одиночестве в тесной городской комнате, в номере гостиницы, даже в незнакомой городской толпе.

В таком одиночестве плыл я тогда, оттолкнувшись от берега реки Москвы, под Коломенским. Позади сверкал огнями шумный город. Впереди сгущалась ночная тьма.

Наедине с собой, при внимательной тишине окружившей мою лодку первозданной природы, я пытался «одуматься», понять, что со мной произошло, что было хорошего и дурного во всей истории с самодеятельным лагерем. Мне казалось, что я был на правильном пути, но чего-то не додумал, не доделал, допустил какой-то просчет.

Жалел я ребят, оставшихся без моей поддержки. Как-то они теперь? Как им спится в помещении сельской школы, после спанья в шалашах? Как-то им живется в новом распорядке дня, с неумолимой четкостью проводимого Вольновой? Как они чувствуют себя под ее мудрым и строгим руководством?

Такие они все разные, трудновато им будет отказаться от собственных фантазий и подчиниться ее распорядку жизни.

А может быть, и ничего? Так все и нужно? Будущее требует не фантазеров и неугомонов, а послушных исполнителей единой воли?

И мое сопротивление этому - действительно неосознанный бунт анархических элементов, оставшихся в моей натуре от крестьянской стихии?

Этого вопроса решить я тогда не мог, но я думал, думал, рассуждал, что так полезно в девятнадцать лет.

Но вот настал какой-то момент, и мне захотелось поделиться своими мыслями с другими. И до нестерпимой остроты захотелось сейчас же, немедленно, очутиться на комсомольском собрании, оформить Эти мысли речью. Добиться истины в споре. Моя социальная природа вдруг взбунтовалась. Я даже притормозил ход лодки веслом.

А может быть, я это сделал потому, что меня окликнули. Потихоньку, негромко, но таким знакомым голосом, что я сразу услышал и узнал его.

- Вожатый! Вожатый! - окликнул меня Игорек.

Вздрогнув, как от удара током, сдерживая дыхание, ощущая, как сладко и больно забилось сердце, я сразу направил лодку к берегу. Дно ее мягко вползло на прибрежные камыши.

- Это мы,- сказал Игорек,- я и Франтик… нас послали ребята. Они решили убежать с тобой на Оку!.. И если ты нас примешь - подадим знак, и… и все в порядке.

Услышав такое, я сильней поддал нос лодки вперед и выпрыгнул на берег.

И вот мы стоим на берегу и шепчемся, как заговорщики. Игорек крепко держит меня за палец, словно боится упустить. Франтик держится за весло, на которое я опираюсь.

- Не можем мы так жить, понимаешь, вожатый,- шепчет Игорек,- она с нами, как с маленькими.

- Встать, сесть, вольно, шагом марш, делай то, делай это, пой песню, молчи - все по заказу! Так жить совсем неинтересно,- шепчет Франтик.

- А почему вы шепотом? Разве забыли наше постановление - долой шепоты, пионер все говорит всем своим товарищам открыто!

- Э-э… Нет, мы теперь затаились!

- Нас все время подслушивают!

- Кто, почему?

- А потому. У нее есть специальные такие девчонки - наушницы.

Мне не поверилось.

- Чепуху вы говорите. Скучно вам, вот и придумываете, для таинственности.

- Ох, скучно,- согласился Франтик.- Ну как будто вернулись в школу. И спим в классном помещении, и командует нами учительница.

- Мы уже запасли хлеба, соли, сухарей…

- А «Красная Роза»?

- Тоже с нами, девочки в курсе.

- И не проболтались?

- Нет, что ты, вожатый. Это же свои девочки, а не то что ее подручные…

- Куда же я вас возьму в такую маленькую лодку? Она ведь на двоих, в крайности втроем можно…

- А мы свяжем плот. Мы разведали-немного дальше лежат на берегу бревна… много бревен. Мы уже заготовили веревки. И, потом, ты же сам говорил, можно связать ивовыми прутьями.

- А на плоту построим шалаши.

- Вот будет здорово - плавучий лагерь! Какие же фантазеры вы, ребята! Что мне с вами делать? Плыву я к себе домой, мне с вами возиться некогда. А главное - не могу я вам позволить нарушить пионерское слово - бросить недокарауленный сад, оставить на разграбление яблоки.

- Так мы уже бросили!

- Почему?

- Она велела снять караулы. Теперь там обыкновенные сторожа, с ружьями. Нам терять нечего, ничто нас теперь не держит… Все равно убежим! И Мая с собой возьмем.

Дело принимало дурной оборот.

- Да что вы - маленькие, что ли, бегать потихоньку? Вы же пионеры. Можете все делать не таясь, открыто.

- Ну да, попробуй-ка. Нас стража сторожит.

- Нанятые дядьки с ружьями. На ночь калитка в лагерь запирается. Живем как пленные.

- Эге, это дело серьезное. Как же тут можно убежать?

- Это нетрудно. Они же старики, дремлют.

- Проскользнем…

- У нас уже все продумано.

Вот уже на какие действия подталкивало ребят противодействие Вольновой их самодеятельной жизни.

Попросив разведчиков передать отряду, что могу их взять в путешествие только открыто, по-честному, под знаменем, с горном и барабаном, я дал слово, что не уплыву один.