И, отвечая на эту робкую ласку маменькиного сынка, не привыкшего засыпать без ласк и поцелуев, я, «старый комсомолец» из суровой школы первого поколения, вдруг, сам того не ожидая, нагнулся и поцеловал «пионерчика» в горячий, влажный лоб. Накрыл его покрепче одеялом и поскорей вышел. У меня как-то странно забилось сердце.

Рассвет застал весь лагерь мирно спящим. Только дядя Миша все еще сидел у костра, ковыряя в углях палочкой. То ли ему не спалось от нахлынувших воспоминаний, то ли решил покараулить первый сон нашей детворы в лагере.

Он проверил, хорошо ли постелена солома. Посоветовал входы в шалаши занавесить одеялами- и для тепла и от комаров. Одеяла, что потолще, велел подстелить, а теми, что полегче, накрыться. Ребята так и сделали. Укрылись, угрелись, улеглись потесней, да так заснули, что проспали почти до обеда.

На первый раз я не решился потревожить их сон ранней побудкой.

- Конечно, пусть спят, сколько влезет,-улыбнулся дядя Миша и молча указал на трогательную картину: обняв рукой Котова, с ним рядом блаженно спал наш приемыш.

Накануне из-за него разгорелся большой спор: с кем малыш должен жить и где ему спать. Девочки требовали его себе, «потому что он еще совсем маленький», а ребята себе, «потому что он мальчик, сын отряда, а не дочка».

Разобиженные пионерки пообещали найти себе в приемыши девочку и назвать ее дочерью звена.

Помирил всех дядя Миша, сказав, что заботу о малыше нужно делить поровну: девочки его будут одевать, обшивать, умывать, а мальчики учить плавать, лазить по деревьям, бороться. Спор, где малышу спать, решило его веское слово: мальчик должен спать в шалаше у мальчиков.

Неожиданное появление приемыша не удивило дядю Мишу.

- Это хорошо,- сказал он мне,- это даже очень хорошо - забота о младших воспитывает добрые чувства в старших.

- А как же дальше? Лето мы всем отрядом, конечно, продержим малыша, а потом?

- А ты заранее не волнуйся, как быть потом, там видно будет!

Не барабан и не горн, а только пригревшее солнце выманило наших подопечных из шалашей.

Продрали глаза. Многие не сразу сообразили: «Где я?», «Что это?» Ах, это мы в лагере! А это наш вожатый раздувает самовар. А вон и дядя Миша. Всё вспомнили.

- Ну, как рыба? Много попалось?

- А я еще не смотрел. Вас ждал. Пойдемте вместе.

Никогда еще ни одну вершу не вынимал рыбак из реки при стольких свидетелях. А вдруг пустая? Нагнулся я, нащупал под водой прутья, приложил ладонь, что-то стучит там, толкает. Развязал лычки, освободил от корней, да как подниму над рекой. Тру-ту-ту! От брызг радуги. Живое серебро забилось, заиграло на солнце под радостные крики и дикарскую пляску ребят.

Дядя Миша снял хвостовое кольцо, стягивающее концы прутьев, и на зеленую траву выскользнула груда сверкаю-

щей плотвы. Стали считать. И вот чудо - на каждого по одной. Двадцать семь штук. Только дяде Мише да вожатому не хватало…

- Это в одну вершу столько, а если их десять поставить?

- А если двадцать семь, каждому сплести по одной?

- Ребята, да ведь мы рыбой можем прокормиться!

- Ну-ну,- успокоил страсти ребят дядя Миша,- это ведь не всегда так бывает. Иной раз и в десяток верш ни одной рыбки… Нам повезло. Пришла стайка, и вся за муравьиными яйцами влезла.

За неимением сковороды плотву мы испекли. Каждую рыбешку выпотрошили, оставив в чешуе, брюшко посолили. Потом надели на ивовые прутья и, как на вертеле, повертывали над углями. Каждый был сам себе поваром. Немного оказалось еды в плотвичке, но удовольствие получили ребята огромное.

Когда из деревни пришагал Иван Данилыч, его так и облепили. Желающих постичь науку корзинщика оказалось больше, чем он ожидал. Каждый хотел сплести именно вершу.

За день сплели три штуки. Не совсем ладные, не такие ажурные, как у дяди Миши, но все же верши. На каждое звено по одной. И каждое звено для своей добыло муравьиных яиц. Устанавливали их под берегом после долгих совещаний, советов с дядей Мишей, с Иваном Данилычем.

Забавно, что во все эти верши за ночь попалось ровно двадцать семь рыб, ни больше ни меньше.

- Дядя Миша, почему это?

- Наверное, водяной подсчитал вас, когда купались, и решил выдавать по штуке на каждого.

- Ну да, водяных нет!

- Это только в сказке.

- А мы и живем, как в сказке!

Впрочем, появились у нас и неожиданные огорчения.

В первые же дни нашего житья в лагере мы обнаружили рядом с нами некое угнетенное существо - батрачонка Ваську. Он пас стадо на берегу реки. Несколько коров вместе с молодняком. Стадо принадлежало огороднику Зеленину, местному кулаку.

Пас его Васька с рассвета до заката. В полдень бабы, приходящие доить коров, приносили ему скудный завтрак.

Был он тощ, нескладно длинен, с унылым вытянутым лицом. Один его вид сразу вызывал жалость.

Однако были у Васьки и другие качества, которые приковали сердца ребят: он удивительно громко умел щелкать кнутом.

Этот длинный кнут, толстый в начале и утончающийся к концу, слушался только своего хозяина: покорно свивался у его ног колечком, вдруг, по мановению его руки, развивался и, как выстрел, щелкал перед носом сунувшейся в огород коровы, осаживая ее в стадо.

А в руках наших ребят вел себя словно какое-то коварное злобное существо: то обвивался змеей вокруг туловища, то больно хлопал по ушам. И уж никак не хотел щелкать.

Умелое владение пастушеским кнутом придавало Ваське в глазах ребят какое-то особое, ни с чем не сравнимое, преимущество и позволяло поглядывать ему - деревенскому - на городских свысока.

Ребята начали разговаривать с ним как-то заискивающе и чересчур многословно, а он с ними не разговаривал, а только изрекал. И его дикие, деревенские глупости звучали как непререкаемые истины.

Выяснив, что он круглый сирота, что кулак его нещадно эксплуатирует, что он неграмотный, суеверный и не разбирается в политике, наши пионеры загорелись желанием сделать его сознательным.

Особенно поразило ребят, что этот батрачонок любит своего эксплуататора-кулака.

- Вася, ну неужели ты его любишь больше, чем Советскую власть?

- А как же, чего мне власть, какая от нее сласть! А он меня кормит.

- Так ведь ты на него работаешь!

- А чего же не работать, я здоровый.

- Он тебе не дает учиться.

- А мне и не хотца.

- Он тебе и денег за труд не платит.

- А мне они зачем? От них одно баловство.

- Так он же тебя бьет!

- Значит, надыть. Меня и мамка била.

Вот, поди-ка, поговори с ним!

Ребята дрожали от негодования, встретив такого несознательного батрака.

Много душевных сил потратили на его перевоспитание, и все напрасно. Не помогли никакие подходы. Решили показать ему Москву, свозить в театр в воскресенье.

- Вася, ты в театре никогда не бывал? Поедем с нами.

- Чего я там не видал, я лучше в церкву пойду.

- Ну, театр же лучше, там настоящие артисты.

- Я их не знаю… Мне в церкви веселей: там девки, бабы в хору поют - все знакомые.

На все у него был свой ответ. Свое твердое убеждение.

И, сколько его ребята ни прикармливали, ни приваживали, волчонком смотрел. По-видимому, кулацкое влияние на него было сильней нашего.

Ему очень нравилось дразнить нас. Угостят его ребята конфеткой или печеньем - примет с удовольствием. А когда съест, сядет на крутом обрыве овражка над ручьем и начнет частушки петь:

И дальше какую-то бессмыслицу, по его мнению, очень для нас обидную.