Я тут же посмотрел на часы: без пяти десять. Чушь какая-то! Ведь у Жиги я пробыл верных полчаса. Может, часы забарахлили? Я снова приложил их к уху: нет, шли.

— И дождь идет, — так же, не глядя на меня, проговорил Лещицкий, — а такси нет.

— Вон оно, пошли, — сказал я и шагнул навстречу вынырнувшему из темноты такси.

— Поезжайте без меня, — решительно отказался Лещицкий, — не люблю желтых машин.

Убеждать его я не стал, сел рядом с шофером, назвал адрес. Вольному воля, пусть остается, если хочется мокнуть. Потом я пожалел, что не узнал его адреса: занятный все-таки человек. Но я тут же забыл об этом: в кабине было светло и жарко, быстрая езда убаюкивала, мысли путались. Я постарался вспомнить, что произошло со мной до встречи с Жигой, и не мог. Кто-то стрелял или где-то стреляли. Может быть, об этом рассказывал Лещицкий, а я забыл? Кажется, он действительно о чем-то рассказывал. О чем? Что-то случилось с памятью, какой-то провал, вакуум, муть. Я помню только происшедшее четверть часа назад. Двух человек убил Жига из-за портьеры. У меня на глазах. А я как ни в чем не бывало — даже сердце не дрогнуло — перешагнул и ушел. Странно только то, что часы как показывали без пяти десять, так и остановились. Да не остановились же, шли! Я посмотрел на циферблат: десять. Неужели только пять минут прошло?

Я обратился к водителю:

— Сколько на ваших?

Спросил по рассеянности по-польски, но вместо естественного «что, что?» услышал обрадованное: «Пся кошць! Земляк!» Усталое, потное лицо его сияло доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям торчали два гнилых корешка. Однако он был совсем не стар, этот широкоскулый крепыш в рубашке-расписухе: лет тридцать семь — сорок, не больше.

Мы уже подъезжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и подрулил к тротуару:

— Надо же потрепаться, в кои-то веки земляка встретил. Тоже эмигрант?

— Нет, — сказал я, — недавно приехал.

— Откуда?

— Из Польши.

Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал уже нечто совсем неопределенное:

— Бывает, конечно.

— А ты почему не на родине? — в свою очередь, спросил я.

— Кому я там нужен без пользы?

— Шоферы везде нужны.

Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял:

— Я и в армии шофером был.

— В какой армии?

— «В какой, в какой»! — повторил он с вызовом. — В нашей. Из России до Тегерана, туда-сюда, шатало-мотало, из-под Монтекассино сутки на брюхе полз… «Червоны маки на Монтекассино…» — зло пропел он и сплюнул в окошко. — А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости.

— Так подавай заявление, вернешься, — сказал я.

Он не спрашивал меня о нынешней Польше — это я сразу заметил. Либо он был вполне удовлетворен тем, что знал о ней, либо это его просто не интересовало.

— Кому я там нужен без пользы? — повторил он. — Вот найду кое-что. Так и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж кто-то из наших прячет определенно.

— Письма, что ли? — спросил я легкомысленно.

Он весь подобрался, как кошка перед прыжком.

— А что ты знаешь о письмах?

— Одни прячут их, другие ищут. Смешно, — сказал я и прибавил: — Кончай треп, приехали. Давай к углу.

— Закурить есть? — спросил он хрипло.

Мы закурили.

— Так земляки не прощаются, — заметил он укоризненно. — Есть тут одно местечко. Недалеко. Слетаем?

Я вспомнил насмешки Лещицкого над моей осторожностью и безрассудно кивнул:

— Слетаем.

Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без реклам — на окраине даже в таких городах темновато. Я закрыл глаза, не пытаясь узнавать улиц. Не все ли равно, какое это «местечко», и не все ли равно где.

В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской. «Почему потухла? Не знаю. Перегорело что-нибудь, — равнодушно отмахнулся водитель, вылезая из машины. — Внутри света хватит», — прибавил он. Внутри света действительно хватало, потому что сквозь мутное, немытое стекло витрины отчетливо виднелась высокая стойка с бутылками, электроплитой и никелированным баком. На оконном стекле в углу было написано от руки черной краской: «Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка»[1] . Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери, и его кто-то долго разглядывал изнутри. Потом щелкнул замок, и дверь открылась.

В крохотном пространстве перед стойкой стояло несколько пустых столиков, должно быть никем не занимавшихся с прошлой недели, потому что их черные пластмассовые доски от пыли стали серыми. Единственный посетитель бара почти лежал животом на стойке и сосал что-то мутное из бокала, болтая с буфетчицей. Сначала я не обратил на нее внимания: обыкновенная девушка из кафетерия, с модной прической и подкрашенными бровями и веками. Здесь их штампуют, наверно, на какой-нибудь фабрике. Но уже минуту спустя меня заинтересовали ее глаза. Необыкновенные глаза. Умные и насмешливые, они то вспыхивали, то погасали, и даже цвет их, казалось, менялся по прихоти их владелицы. У ее собеседника то и дело кривился рот, и от этого дергался шрам на левой щеке. Я уже пожалел, что поехал.

— Поздно, Янек, — упрекнула девушка за стойкой, — мы уже не работаем.

Но мой водитель по-хозяйски кивнул мне на пыльный столик, что-то шепнул красивой буфетчице, перенес ко мне бокалы с виски и сифон с содовой и, взяв под руку криворотого, ушел с ним за стойку, где виднелся спуск в освещенный подвал.

— Тоже поляк? — спросила девушка, равнодушно оглядев мой старый плащ и мокрые волосы.

Я засмеялся.

— Сейчас вы спросите, давно ли я из Польши.

— Зачем? Мне это безразлично.

Она отвернулась. А ко мне уже подсели Янек со своим спутником: Янек — рядом, криворотый — напротив.

— Янек сказал, что тебе известно что-то о письмах, — начал он. — Выкладывай, что знаешь.

— Я пишу только в «Трибуна люду», — сказал я.

— Нашел чем пугать. Мы в сорок пятом из таких зразы делали.

Я озлился.

— Хотите, чтобы я позвал полицию?

— Не шуми. Это тебе не Таймс-сквер. Хоть свиньей визжи — никто не услышит.

Я обернулся к Янеку: