Сам он давно уже в линялой майке, но по-прежнему в путейских суконных штанах. Поднявшись при отправлении поезда в тамбур, он выставляет из открытой двери грязные, хотя на самом деле желтые свернутые флажки, и на всех остановках поднимает (а при отправлении опускает) тяжелую, как старая трактирная мясорубка, железину, накрывающую вагонные ступени заподлицо с тамбурным полом.
Но тут, поскольку поезд оттарахтел от Москвы на достаточное уже расстояние, а солнце в небе стоит столбом, начинает становиться жарко. Быстро скапливается духота. Завиднелись из сарафанов толстые женские груди, и по-прежнему выставлены в проход голые ступни. Лежащие по вторым полкам пассажиры все чаще опускают их на вагонный пол - лежать надоедает и надо куда надо пойти. Однако в то место босиком теперь не войдешь. Очень мокро. Туда много раз ходили с детскими горшками и, сами помыться, женщины. А мокро - ясно почему: вагон мотается, и тебя отбрасывает с известной позиции или в стенку или об окно.
И так, можно сказать, по всему поезду. По всему, да не по всему! Один вагон называется почему-то "спальный". Он не цельнометаллический, а старинного типа, и отделанные красным деревом купе там на двоих. Полка над полкой. В углу - бархатное кресло. На столике лампа под абажуром. Но главное - в стене напротив обеих полок дверь в помещение с умывальником и даже душем. В умывальном отсеке удобно и переодеться. Из соседнего купе в него тоже есть дверь, которая, когда вошел из своего, запирается тобой изнутри.
И вот в удивительном этом купе сидит красиво побритый и приятный мужчина. Кроме него - усаженная в кресло запыхавшаяся пассажирка, в последнюю минуту (никаких больше мест не было, а ей надо в Туапсе к родителям) решившая купить чуть ли не на все деньги дорогой билет, хотя на поездной чай у ней отложено, а еда с собой. Еще она везет маме вишневое варенье. Представительному мужчине повезло. Женщины, а тем более хорошенькие, в таких купе ездят нечасто. Во-первых, им жалко денег, а во-вторых, опасаются развязных соседей. Но он-то как раз не из таких и знает, как себя повести, чтобы все получилось само собой.
Они уже познакомились. Он уже говорит что-то любезное, а она по причине купейных чудес и приятного спутника оробела. В частности оттого, что спутник смутил ее смешным вопросом, известно ли ей, отчего паровоз называется паровозом? Не известно? Оттого что возит пары! Случайная спутница прямо так и вспыхнула.
А она, и правда, очень миленькая и не прекращает думать, как в таких купе бывает ночью. Предстоит ведь запираться и уходить, как у себя дома, мыться и переодеваться ко сну в умывальный отсек, а ночью будет нечем дышать и засыпаешь только разметавшись. Он тоже про это не забывает и поэтому невзначай затеивает рискованный рассказ из собственной жизни: историю, бывшую совсем, знаете ли, не у того, к которому они сейчас едут, моря и которая наверняка его соседку к купейной ночи взволнует. Можно даже предположить, что рискованная эта история плюс спальновагонный побег в неведомое, тихий стук колес и невозможность по случаю духоты уснуть завершатся выключенной из пространства неожиданно случившейся дорожной близостью, тем более что умывальный отсек - вот он.
А рассказывает приятный мужчина следующее:
"Там, на том море, - начинает он и делает паузу, поправляя, чтоб не звякала, ложечку, - я стал свидетелем того, что полагаю темным секретом природы, ее припасенным на черный день умыслом, когда мир утратит свою плодородящую силу, хотя и сплошь будет состоять из соразмерных загорелых особей, атлетическая стать и телесное совершенство для коих окажутся настолько важны, что только на это они и станут расходовать силы. Или целиком, или большую часть, меж тем как основной задаче - воспроизводиться в себе подобных - станет отдаваться ничтожная толика себя, отчего из семени и яйцеклетки пойдут порождаться создания хлипкие, ибо во имя их семяподатели и яйценосительницы не жили. Потому-то природа в крайних случаях и прибегает, причем панически и без проволочек, к тому, чему у моря - не у того, к которому мы с вами едем, я и стал свидетелем".
Произнося кое-какие рискованные и не совсем уместные в беседе с едва знакомой женщиной слова, он поглядывал на спутницу, сидевшую теперь опустив глаза и не прикасавшуюся к чаю.
"В позднеосенней пустоте по одной из плавно сворачивающих к песчаному заливу улочек, - продолжил наш повествователь, - по правому тротуару (я же выбирал для прогулок левый) ладно и мощно шли трое вполне авантажных семяподателей. Мускулы их, производя безупречные походки, могли осуществляться в своих функциях бесконечно и победно. - Купейный сосед снова глянул на притихшую соседку. - А то, что все происходило в тихую осень, позволит нам с вами, милая попутчица, хоть как-то отвлечься от жары", отвлекся он, приметив на переносье соседки капельки пота. Она, с тех пор как села, в умывальный отсек еще не заглядывала, потому что когда в самом начале сказала, что собирается переодеться и не выйдет ли он на минуточку, сосед засмеялся: "Зачем? Тут необязательно. Вот дверь. Переодевайтесь и умывайтесь. Я уже всё проделал!" После таких слов воспользоваться дверью стало как-то неловко, к тому же она не знала, что на что запирается.
"Итак, - продолжил он, - была осень. Желтый лист пребывал в ожидании, когда его сгребут прилежные местные жители, а в остальном, как оно всегда на дюне, было сухо и опрятно. Семенящей побежкой сновали безо всякого смысла голуби, а непрестанная их беготня, поспевание куда-то вразвалочку, бесцельное разбегание из-под ног, по-моему, самая что ни на есть зеркальная шизофрения к их наиболее стремительному среди пернатых полету". - Красиво выбритый спутник превосходно формулировал.
"Три семяподателя шли как шли, я по своему тротуару шел несколько позади. Даже спины великолепной троицы были опасны. До меня долетали обрывки непристойных слов, причем фонетика доносившегося была провинциальна и позвольте так выразиться - двуутробна.
Голубка заторопилась у них из-под ног, но совершенство голубиного убегания - небесный поистине дар - ее не упас. Паровозный взмах ноги одного из семяподателей голубку расшиб, вернее, всё внутри нее разбил: кишки, сердце, легкие, лётные жилы для плавного полета, лётные мускулы для быстрого полета, горло, гортань, все капилляры, а также мышцы голубиных глаз. Все смешалось внутри твари Божьей - исковеркались перья, полетел пух и строение нутра обратилось раздавленной виноградиной. Полутруп живой тем не менее пока еще птицы отлетел на тихий, по-осеннему скучный уже асфальт, трое - во, бля, шарахнул! (вы уж простите мне такую цитату!) - пошли дальше, я то ли не успел, то ли испугался возмутиться, но, скорей всего, был озадачен дальнейшим. Словно бы сомгновенно с безжалостным ударом - без кружения и воркования - слетел, не понять откуда, возбужденный голубь и овладел издыхающей особью. Она же сделала всё, что смогла: разложила для его удобства крылья, но одно - плохо. Оно было перебито вовсе. Слетел сластолюбец уже с мертвой птицы..."
Поезд, как цыганская повозка, продуваемый всеми ветрами, был не цветной, как цыганская повозка, а тусклый, запыленный и с мутными стеклами. На полустанках, если проводник поднял надступенную железину и выходишь в новой пижаме на низкую, какие они всегда на полустанках, платформу, попадаешь в горячее марево и видишь, как договариваются с проводницами желающие куда-то доехать, как местный дурачок пересчитывает вагоны, но пальцев у него для этого не хватает даже на запыленных ногах. Он сбивается и, тряся губами, повторяет первобытный подсчет снова. Поезд меж тем решает уехать, все спешно садятся, и, между прочим, мы давно уже следуем по теплым краям, так что цельнометаллическая жара теперь какую не представить.
По вагону ходят дети. Их кидает из стороны в сторону. Отлетают они сильней взрослых, потому что легче по весу. Сидишь, весь вспотел, умираешь от жары, а к тебе в руки внезапно отбрасывается ребенок, тоже потный, но в белой от сквозняков косынке. "Осторожней, деточка!" - говоришь ты, отделяешь спину от перегородки, на которую опирался, и ставишь дитя обратно в проход, отлепляя теперь от него руки, а от пижамного сатина ноги. "И не плачь!" Он же орет, потому что стукнулся. Стукаться есть обо что. Лакированные, хотя и гладкие, но жесткие планки перегородок, алюминиевые тусклые захваты для влезания, выставленные в проход непоместившиеся вещи.