Так что, решив утопиться, она все-таки побоялась ступить в темноте на трухлявую доску и в колодец сорваться. А значит, топиться передумала и пошла в беседку пить прихваченную отраву.

Когда она туда вошла, главной жутью было не то, что сейчас она отравится, а что в беседке есть кто-то опасный и затаившийся. И она поскорей стала глотать страшную жидкость. Захлебывалась, закашливалась, но пила. И вдруг запахло чем-то знакомым... А она пила и пила, хотя горло уже стиснулось и запах - она вдруг вспомнила! - был как от поездного дядьки, отогнувшего простыню, которой она занавесилась.

...За мокрой этой простыней она, как и многие в вагоне, спасалась от жары, а поскольку лежала голая, затеяла разные девчачьи приятности: трогала груди, которые уже год как перестали болеть и получились одинаковенькие и красивые, но мало пока что знакомые, а пока напухали, было все время неприятно. И остальное трогала, но палец далеко не запускала - девочки говорили, что от этого можно родить черта.

Чтоб неугомонный палец отвлечь, она в который раз принялась разглядывать помаду, какою обзавелась в ожидании опасной южной жизни. Представив же стройных, как у телеграфа, молодых людей, она опять потянулась куда не следует, раз все равно нельзя посмеяться из-за Тургенева-Пургенева с Томой и Райкой - обе пошли через весь поезд глядеть, кто едут в дорогом вагоне.

Тут она почуяла водочный дух и обмерла - с краешку отогнутой за ее подушкой влажной простыни (она лежала головой к окошку) появился глаз Тургенева-Пургенева, мужика, повадившегося ходить к их окну для любования выцветшими от зноя просторами Родины и, вообще, не к Харцызску ли подъезжаем. Притаскивался он к ним, потому что их было три девки, но в оправдание бормоча, что у него, мол, едят толстолобика в томате и пьют чай вприкуску, так что к своей фрамуге не подойти. Появившись, мужик садился на краешек заваленной свернутыми запасными матрацами противоположной полки и что-то мычал, а один раз поинтересовался "вы чего, как про Пургенева скажете, так ржать?" Хохотали они тогда как сумасшедшие и прозвали его сразу Пургеневым.

Вместо Харцызска мужик ощущал сейчас скулой и бровью волглую теплую простыню, в полутьме за которой виднелось, как голая малолетка - сама брюнеточка - быстро шевелит ладошкой и тихонько сопит, и сам задышал выпитой четвертинкой. Глаз его был скошен куда надо, а ее глаз тут же скосился в его сторону. Со стороны его глаза шел сивушный дух, со стороны ее взгляда обозначилось замешательство. Она даже закрылась сверху рукой, потому что другая, замерев, и так закрывала где следует. Поняв, что обнаружен, мужик, конечно, глаз убрал...

Между тем в беседке и правда кто-то был.

Когда она стала проваливаться во тьму, смерть, нестерпимей и неимоверней, чем паровозная резь в глазу, рухнула на нее раздирающей надвое болью, словно вывернулось наизнанку нутро и потекла главная кровь жизни...

Отец, придя заполночь с дежурства и не найдя дочку в деревянном их приземистом жилье, сперва просто не знал, как быть. Он ходил по двору и светил оставшимся с войны жужжащим фонариком (были такие - жмешь в кулаке на пружинный упор, фонарик жужжит и производит свет). Искал он ее без толку и в комнатах, и у колонки, и на улице у калитки, пока не услыхал в соседнем саду какой-то хриплый звук. Он неумело перелез через забор (про болтающиеся заборины известно только детям), а потом, ступая по трухлявым гнилым доскам, чуть не провалился в колодец - одна хрустнула и подломилась. Он отскочил, наш несуразный доктор, отчего фонарик швырнул свет на верхушку старой корявой вишни и даже осветил клочок темного до пока еще не вставшей луны неба, меж тем как из-под ног его метнулась какая-то всполошенная сила ночи. Это была Киса Бира, но сердце у него упало вовсе... И тут опять захрипели. Очетливо и рядом. На полу беседки в прыгающем пятне слабого света лежала его девочка. Воняло спиртным, смердело блевотиной. Оттого что фонарик давал мало света, казалось, что в беседке повсюду темная кровь. Лужи, целые лужи крови. Еще в скудном освещении было видно, как горестная и голодная Киса Бира эту самую кровь на беседочном полу нюхает.

Быть может, вы знаете, как он ухитрился перенести дочку через забор, который только что с трудом перелез, чтобы попасть в сад? Я - понятия не имею. Я просто не постигаю, как вообще можно, непрерывно жужжа фонариком, совершить такое в глухом саду, да еще с полумертвой дочерью на руках!

Потом, когда он дома ее откачивал, считал и смазывал разрывы, промывал желудок и останавливал сочившуюся липкую кровь, он почему-то все время думал, что беседку надо продезинфицировать. Достав бутыль с формалином, совершенно спятивший от горя, он проделал это на исходе ночи, пока не встали соседи, причем обнаружил заодно девочкину тюбетейку со свешивающейся бахромой и кантиком под цвет платья.

Невероятно счастливая со вчерашнего в битком набитом собой сарафане подруга, придя узнать, как докторская дочка добралась, а на самом деле рассказать, как они с Вадиком сперва напоролись на лосиху, ничего не узнала, потому что отец из-за двери глухо ответил: "Она спит!"

Подробностей этого случая имеется множество, однако рассказ пора заканчивать, хотя само событие из тех, какие в древности становились мифами, и, если вспомнить циклопов или Геродотовых единоочитых людей, дело можно повернуть, скажем, так.

Опившись спиртом, увечная девочка, кем-то в беседке изнасилованная, произвела двух уродцев. Сперва они, как показалось тем, кто при родах присутствовал, были в облике, скажем, котят. Стоп! Это же возможный миф! Наудивлявшись и посудачив, все к этому привыкли. Чего не бывает! Вот у Верки Юшковой трое детей, а от кого какой, неизвестно. Вот Соня Дозе, образованная девушка, а сошлась с шофером и живет с ним как с мужем. Вот Валька рожает и рожает от летчика, а он не понять где. Так что двое прасуществ, которых пока что в виде двух котенков носит за пазухой по одному из художественных моих вымыслов некий маленький мальчик, вырастут и в свой срок совокупятся, породив наш мир, каковой утвердится на семи слонах, стоящих на полочке дивана с полочкой. И от них-то поведет начало лопоухое наше племя, набредя на травяные улицы и напрочь позабыв собственные мифы.

Смеетесь! Какие, мол, такие прасущества?! Несчастная девушка, от кого она может родить! Ей даже в степной больнице уже это говорили. С одним глазом в общество слепых и то не запишут! Да и кто, вообще, ее возьмет?! Хотя, как сказать! Приедет, скажем, один такой из Винницкой области, неуверенный и застенчивый, потому что минус двенадцать близорукий, и они совсем неплохо заживут, но детей у них не будет. Она же плакала день, плакала другой, третий тоже проплакала - вот глаз и выплакала. А вообще говоря, до сих пор плачет!

Возможно все-таки, что до беседки за ней и правда шел Болявый. Или еще кто-нибудь. Предположить такое вполне возможно. Одного нельзя. Вернуть глаз.

А возможно, они с отцом переедут в другой город. Он ведь совсем замолчал и только ходил за ней как врач, а матери у них и так не было. Или же несчастная девочка перебралась куда-то к тетке. Словом, могло быть и так и этак, а что выжгло глаз - точно. И вроде бы паровозной искрой... Однако мы с вами приехали! Москва! Спасибо за компанию!

- Погодите! Но что все-таки было дальше?

- Какая любопытная! - улыбнулся красиво побритый мужчина миловидной попутчице, появившейся в его купе не так уж и далеко от Москвы - в Орле. Ей было срочно в столицу, других билетов не оказалось, и она взяла в дорогой вагон, а увидев загорелого после отпуска интересного мужчину, возникшего из двери в стене, притом что купе оказалось на двоих, оробела. Сосед, однако, попался внимательный и приятный, а еще необыкновенный рассказчик, умевший порассказать такое, о чем даже подумать бывает неловко...

- Звоните! Телефон у вас есть. Все и узнаете!