- Но, - говорю я, откашлявшись, - вы так хорошо подготовили его, майор... вы были ему таким хорошим учителем... что на первых порах ему будет совсем легко. И к тому же он такой смышленый, что скоро завоюет себе место в первом ряду...

- Второго такого мальчика, - говорит майор, посапывая, - нет на земле.

- Верно вы говорите, майор, и не годится нам из чистого себялюбия и ради самих себя мешать ему сделаться красой и гордостью любого общества, в которое он войдет, а быть может, даже стать великим человеком, правда, майор? Когда я свое отработаю, он получит мои маленькие сбережения (потому что в нем вся моя жизнь), и мы должны помочь ему сделаться разумным человеком и добрым человеком, правда, майор?

- Мадам, - говорит майор, встав с места, - Джемми Джекмен оказался более старым дурнем, чем я думал, а вы его пристыдили. Вы совершенно правы, мадам. Вы вполне и неоспоримо правы... С вашего разрешения я пойду прогуляться.

Итак, майор ушел, а Джемми был дома, и я увела мальчика сюда, в свою комнатку, поставила его перед своим креслом, погладила его кудри точь-в-точь такие, как у матери, - и начала говорить с ним серьезно и ласково. Я напомнила своему любимчику, что ему уже десятый год, и сказала ему насчет его жизненного пути почти то же самое, что говорила майору, а потом объявила, что теперь нам нужно расстаться, но тут невольно умолкла, потому что увидела вдруг памятные мне дрожащие губки, и это так живо воскресило былые времена! Но он был очень мужественный и скоро справился с собой и так серьезно говорит мне сквозь слезы, кивая головкой:

- Я понимаю, бабушка... я знаю, что так надо, бабушка... продолжайте, бабушка, не бойтесь за меня.

А когда я высказала все, что было у меня на душе, он обратил ко мне свое ясное, открытое личико и говорит слегка прерывающимся голосом:

- Вот увидите, бабушка, я вырасту большой и сделаю все, чтобы доказать вам свою благодарность и любовь... а если вырасту не таким, как вам хочется... нет, надеюсь, что вырасту таким... а не то я умру.

Тут он сел подле меня, а я принялась рассказывать ему про школу, которую мне горячо рекомендовали, - где она находится, сколько там воспитанников и в какие игры они, как я слышала, играют и сколько времени продолжаются каникулы, а он слушал все это внимательно и спокойно. И вот, наконец, он говорит:

- А теперь, милая бабушка, позвольте мне стать на колени здесь, где я привык читать молитвы, позвольте мне только на минутку спрятать лицо в вашем платье и поплакать, потому что вы были для меня лучше отца... лучше матери... братьев, сестер и друзей!..

Ну, он поплакал, и я тоже, и нам обоим полегчало.

С того времени он крепко держал свое слово, всегда был весел, послушен, и даже когда мы с майором повезли его в Линкольншир, он был самый веселый из всей нашей компании, что, впрочем, очень естественно, но он, право же, был веселый и оживлял нас, и только когда дело дошло до последнего прощанья, он сказал, печально глядя на меня: "Ведь вы не хотите, чтобы я очень грустил, правда, бабушка?" И когда я ответила: "Нет, милый, боже сохрани!" - он сказал: "Это хорошо!" - и убежал прочь.

Но теперь, когда мальчика уже не было в меблированных комнатах, майор постоянно пребывал в унынии. Даже все жильцы заметили, что майор приуныл. Теперь уже не казалось, как прежде, что он довольно высок ростом, и если, начищая свои сапоги, он хоть капельку интересовался этим занятием, и то уже было хорошо.

Как-то раз вечером майор пришел в мою комнатку выпить чашку чаю, покушать гренков с маслом и прочитать последнее письмо Джемми, полученное в тот день (письмо принес тот же самый почтальон, и он успел состариться, пока разносил почту), и видя, что письмо немного оживило майора, я и говорю ему:

- Майор, не надо унывать.

Майор покачал головой.

- Джемми Джекмен, мадам, - говорит он с глубоким вздохом, - оказался более старым дурнем, чем я думал.

- От уныния не помолодеешь, майор.

- Дорогая моя миссис Лиррипер, - говорит майор, - можно ли помолодеть от чего бы то ни было?

Чувствуя, что майор берет надо мною верх, я переменила тему.

- Тринадцать лет! Тринадцать лет! Сколько жильцов въехало и выехало за те тринадцать лет, что вы прожили в диванной, майор!

- Ха! - говорит майор, оживляясь. - Много, мадам, много.

- И, кажется, вы со всеми были в хороших отношениях?

- Как правило (за некоторыми исключениями, ибо нет правил без исключений), как правило, дорогая моя миссис Лиррипер, - говорит майор, - я имел честь быть с ними знакомым, а нередко и пользоваться их доверием.

Пока я наблюдала за майором, который опустил седую голову, погладил черные усы и снова предался унынию, одна мысль, которая, наверное, искала, куда бы ей приткнуться, каким-то образом попала в мою старую башку, извините за выражение.

- Стены моих меблированных комнат, - говорю я небрежным тоном (потому что, видите ли, душенька, когда человек в унынии, говорить с ним напрямик бесполезно), - стены моих меблированных комнат могли бы много чего порассказать, если б умели говорить.

Майор не пошевельнулся и слова не вымолвил, но я видела, как он плечами - да, душенька, именно плечами! - прислушивался к моим словам. Я своими глазами видела, что плечи его были потрясены этими словами.

- Наш милый мальчик всегда любил сказки, - продолжала я, словно говоря сама с собой. - И, мне кажется, этот дом - его родной дом - мог бы когда-нибудь написать для него две-три сказки.

Плечи у майора опустились, дернулись, и голова его выскочила из воротничка. С тех самых пор как Джемми уехал в школу, я не видела, чтобы голова майора так выскакивала из воротничка.

- Нет спору, что в промежутках между дружескими партиями в криббедж и прочие карточные игры, дорогая моя мадам, - говорит майор, - а также потягивая из того сосуда, который во времена моей юности, во дни незрелости Джемми Джекмена, назывался круговой чашей, я обменивался многими воспоминаниями с вашими жильцами.

На это я заметила - и, сознаюсь, с самой определенной и лукавой целью:

- Жаль, что наш милый мальчик не слышал этих воспоминаний!

- Вы это серьезно говорите, мадам? - спрашивает майор, вздрогнув и повернувшись ко мне.

- Почему же нет, майор?

- Мадам, - говорит майор, завернув один обшлаг, - я запишу все это для него.

- Ага! Теперь вы заговорили! - восклицаю я, радостно всплеснув руками. - Теперь вы перестанете унывать, майор!

- Начиная с сегодняшнего дня и до моих каникул, то есть каникул нашего милого мальчика, - говорит майор, завернув другой обшлаг, - можно многое сделать по этой части.

- Не сомневаюсь, майор, потому что вы человек умный и много чего повидали на своем веку.

- Я начну, - сказал майор и опять стал как будто выше ростом, - я начну завтра.

И вот, душенька, майор за три дня сделался другим человеком, а через неделю снова стал, самим собой и все писал, и писал, и писал, а перо его скребло, словно крысы за стенной панелью, и не могу уж вам сказать, то ли у него много нашлось о чем вспомнить, то ли он сочинял романы, но все, что он написал, лежит в левом, застекленном отделении книжного шкафчика, который стоит прямо позади вас.