- Этой госпоже не худо бы услышать слово утешения, - а потом уходит.

Таким образом я и получила возможность сказать очень даже натурально:

- Ей не худо услышать слово утешения, сэр? Ну, так бог даст, она его услышит!

И мы с мисс Уозенхем пошли в комнату, выходящую на улицу, а там свеча была такая скверная, что казалось, она тоже плакала, истекая слезами, и тут я и говорю:

- Теперь, дорогая моя, расскажите мне все.

А она ломает руки и говорит:

- Ах, миссис Лиррипер, этот человек описывает мое имущество, а у меня нет на свете ни единого друга, и никто не даст мне взаймы ни шиллинга.

Не важно, что именно сказала такая говорливая старуха, как я, когда мисс Уозенхем произнесла эти слова, и лучше уж, душенька, я не буду повторять этого, но признаюсь вам, я готова была выложить тридцать шиллингов, лишь бы иметь возможность увести к себе бедняжку попить чайку, но не решилась на это из-за майора. Правда, я знала, что могу вытянуть майора, как нитку, и обвести его вокруг пальца в большинстве случаев и даже в этом, если только примусь за него как следует, но ведь мы, беседуя друг с другом, так часто поносили мисс Уозенхем, что мне стало очень стыдно за себя, и, кроме того, я знала, что его самолюбие она задела, а мое нет, да еще я боялась, как бы эта девчонка Рейригену не поставила меня в неловкое положение. Вот я и говорю мисс Уозенхем:

- Дорогая моя, дайте-ка мне чашечку чаю, чтобы прочистить мои тупые мозги, - тогда я смогу лучше разобраться в ваших делах.

И вот мы попили чайку и поговорили о делах, и оказалось, что задолжала она всего только сорок фунтов и... Ну, да ладно! Она самая работящая и честная женщина на свете и уже выплатила половину своего долга, так зачем же об этом распространяться, особенно если суть вовсе не в этом? А суть в том, что когда она целовала мне руки и держала их в своих, а потом снова целовала их и благословляла меня, благословляла, благословляла, - я в конце концов повеселела и говорю:

- Какой я была непонятливой старой дурой, дорогая моя, если считала вас совсем другой, чем вы есть на самом деле.

- А я-то, - говорит она, - как я ошибалась в вас!

- Слушайте, скажите мне, бога ради, - спрашиваю я, - что именно вы обо мне думали?

- Ах! - отвечает она. - Я думала, что вы не сочувствуете мне в моей несчастной нищенской жизни потому, что сами вы богатая и катаетесь как сыр в масле.

Тут я затряслась от смеха (чему была очень рада, потому что уже надоело ныть) и говорю:

- Да вы только взгляните на мою наружность, дорогая моя, и скажите, ну разве это на меня похоже, даже будь я богатая, - кататься как сыр в масле?

Это подействовало! Мы развеселились, как угри (так всегда говорится, но что это за угри, вы, душенька, быть может, знаете, я - нет), и я отправилась к себе домой счастливая и довольная донельзя. Но, прежде чем я доскажу про это, вообразите, что я, оказывается, ошибалась в майоре! Да, ошибалась. На следующее утро майор приходит ко мне в комнатку с вычищенной шляпой в руках и начинает:

- Дорогая моя мадам... - но вдруг прикрывает лицо шляпой, словно только что вошел в церковь.

Я сижу в полном недоумении, а он выглядывает из-за шляпы и снова начинает:

- Мой высокочтимый и любимый друг... - но тут снова скрывается за шляпой.

- Майор, - кричу я в испуге, - что-нибудь случилось с нашим милым мальчиком?

- Нет, нет, нет! - отвечает майор. - Просто мисс Уозенхем сегодня пришла спозаранку извиняться передо мной, и, клянусь богом, я не могу вынести всего того, что она мне наговорила.

- Ах, вот оно что, майор, - говорю я, - а вы не знаете, что еще вчера вечером я вас боялась и не считала вас и вполовину таким хорошим, каким должна бы считать! Поэтому перестаньте прятаться за шляпу, майор, - вы не в церкви, - и простите меня, милый старый друг, а я больше никогда не буду!

Ну, душенька, предоставляю решать вам самим, выполнила я свое обещание или нет. А до чего трогательно бывает, как подумаешь, что ведь мисс Уозенхем при своих ничтожных средствах и при своих убытках так много делает для старика отца да еще содержит брата, который имел несчастье размягчить себе мозги, борясь с трудностями математики, а одет он у нее всегда с иголочки, и живет в трехоконной задней комнатке, которую жильцам выдают за дровяной чулан, и за один присест уписывает целую баранью лопатку - только подавай!

А теперь, душенька, если вы склонны уделить мне внимание, я начну рассказывать вам про свое наследство, впрочем, я твердо намеревалась перейти к этому с самого начала, но как вспомнишь что-нибудь, так за этим сразу же еще что-нибудь вспомнится.

Дело было в июне месяце, накануне солнцестояния, и вот приходит ко мне моя горничная Уинифред Меджерс (она была из секты Плимутских сестер, и тот Плимутский брат *, что ее увез, поступил очень разумно, потому что более чистоплотной девушки, более пригодной на то, чтобы ввести ее как жену в свой дом, во всем свете не сыщешь, и она впоследствии заходила ко мне с прехорошенькими Плимутскими близнецами), - так, значит, дело было в июне месяце, накануне солнцестояния, и вот приходит ко мне Уинифред Меджерс и говорит:

- Какой-то джентльмен от консула желает поговорить с миссис Лиррипер.

Верьте не верьте, душенька, но я вообразила, что речь идет о консолях в банке, где у меня отложено кое-что для Джемми, и я говорю:

- Боже мой, неужто они страшно упали?

А Уинифред мне на это:

- Не похоже, сударыня, чтоб он упал.

Тогда я ей говорю:

- Проводите его сюда.

Входит джентльмен, смуглый, волосы острижены, я бы сказала - чересчур коротко, и говорит очень вежливо:

- Мадам Лирруиперр?

Я говорю:

- Да, сэр. Садитесь, пожалуйста.

- Я прришел, - говорит он, - от фрранцузского консула. (Тут я сразу поняла, что это не касается Английского банка.) Мы получили из мэррии горрода Санса, - говорит джентльмен, как-то чудно и с большим искусством выговаривая звук "р", - сообщение, которое я буду иметь честь пррочитать. Мадам Лирруиперр понимает по-фрранцузски?

- Что вы, сэр? - говорю я. - Мадам Лиррипер ничего такого не понимает.

- Это ничего не значит. - говорит джентльмен, - я буду перреводить.

И тут, душенька, джентльмен прочитал что-то насчет какого-то департамента и какой-то мэрии (которую я, да простит мне бог, принимала за женщину по имени Мэри, пока майор не вернулся домой, причем я несказанно удивлялась, каким образом эта особа припуталась ко всей истории), а потом перевел мне что-то очень длинное, утруждая себя самым любезным образом, и дело оказалось вот в чем: в городе Сансе во Франции умирает один неизвестный англичанин. Он лежит без языка и без движения. В квартире его нашлись золотые часы и кошелек, в котором столько-то и столько-то денег, а также чемодан, в котором такая-то и такая-то одежда, но никакого паспорта и никаких бумаг нет, если не считать, что на столе валяется колода карт и на рубашке червонного туза написано карандашом следующее: "Властям. Когда я умру, прошу переслать все, что останется после меня, миссис Лиррипер, дом номер восемьдесят один, Норфолк-стрит, Стрэнд, Лондон, в качестве наследства".

Когда джентльмен объяснил мне все это (причем я подумала, что письмо составлено гораздо более вразумительно, нежели можно ожидать от французов, но в то время я еще не была знакома с этой нацией), он вручил мне документ. И можете быть уверены, что я ровно ничего в нем не разобрала, разве только заметила, что бумага похожа на оберточную и вся припечатана орлами.

- Полагает ли мадам Лирруиперр, - говорит джентльмен, - что она знает своего несчастного компатрриота?

Вообразите, душенька, в какое смятение я пришла, услышав, что меня спрашивают о каких-то моих "компатриотах".

- Извините, - говорю я, - будьте так добры, сэр, говорите немножко попроще, если можно.

- Этого англичанина, несчастного, прри смеррти. Этого компатрриота стррадаюшего, - говорит джентльмен.