Сердце мое тогда просто на куски разрывалось и не столько потому, что сама от голода умирала, сколько оттого, что не могла детей своих накормить: им ведь не объяснишь, что это не мама с папой такие плохие; что это не они не хотят дать им покушать, а потому, что «светлое будущее» кто-то решил для них построить,… как нам тогда коммунисты говорили: «построение счастливой жизни  – это процесс болезненный, но очень полезный, что мы, дескать,  должны пережить эти страдания  ради светлого будущего наших детей»…

   Боже, о каком  будущем для этих, умирающих от голода, детей, они говорили?!.. Подонки…  

   Побледневшие губы бабы Кили мелко задрожали, а на ее почерневших глазах навернулись слезы. Тут же, спустя мгновенье, она сквозь слезную пелену едко усмехнулась и, задыхаясь от гнева, продолжила:

    Проклинали люди тогда все на свете: и власть нашу Советскую; и коммунистов наших долбанных; и в Бога верить мы тогда переставали.

    А к  весне 1933 года, когда чувство обреченности уже полностью охватило и меня и деда Ваню, мы с ним молились и боролись только за то, что бы наши дети выжили. И, наверное, есть Бог на свете -  живы мы тогда все остались. Я до сих пор удивляюсь, как нам от смерти детей своих тогда уберечь удалось, а вот маму мою и папу мы от смерти уберечь не смогли.

   Уже летом 1933 года, когда в огороде кабачки появились, я приготовила их на пару и к ним в землянку приползла, как сейчас помню – на мамин день рождения это было. А папа там уже при смерти лежал, вернее опухший комок на лавке лежал, а рядом с ним ведро стояло, туда с него жидкость стекала. В тот день он уже не мог даже рот открыть, что бы покушать, и на следующий день он умер. А мама моя тогда поела кабачков, и ей после этого еще хуже стало, она несколько дней мучилась, но так и не смогла оправиться: она умерла от заворота кишок. Я до сих пор кляну себя за те кабачки чертовы, если бы не я, может быть, она и жива осталась, а так…

  После этих слов горечь и гнев сковали бабе Киле горло. Она, раскачиваясь, сидела молча и видно было, как нестерпимая, пронизанная душераздирающими страданиями и десятилетиями накапливавшаяся в ее сердце боль и обида на государство, границы которого я так самозабвенно охранял, буквально разрывали ей сердце.

   Внутри у меня тоже кипело. Я понимал, что все то, о чем мне сейчас рассказывает моя бабушка -  это именно та страшная правда, которую мое любимое государство на протяжении многих лет тщательно пыталось вычеркнуть из народной памяти, и которую я тоже знать был не должен. Тогда же я впервые в моей жизни стал ощущать, как  рушится мое представление о непогрешимости нашей «родной» Коммунистической партии и Советского руководства  в строительстве «светлого будущего».

    Непроизвольно в моей памяти тогда возник запомнившийся мне не простой разговор с моим отцом, состоявшийся еще в 1974 году.

   Тогда, после срочной службы в Пограничных войсках, я учился в Голицынском Высшем пограничном военно-политическом  училище  КГБ СССР  и, окончив второй курс, приехал домой на летние каникулы.

   Разговор о том, как искусственно был организован голодомор на Украине, возник как-то неожиданно: мы тогда ехали с отцом на велосипедах вдоль лесополосы  к нему на родину, в почти заброшенное село Сергеевку. Оно было километрах в десяти от станции Новополтавка – нашего поселка.

   - Никакого искусственно созданного голодомора на Украине не могло быть,- горячо возражал я тогда  своему отцу, который тоже, после раскулачивания его родителей, сам чудом выжил, в полной мере испытав на себе, что такое голод. – Не может партия созданная народом и для народа –  уничтожать свой же народ!  Это все басни,- доказывал  я ему тогда. - Нам в училище преподаватели рассказывали, что голод был не только на Украине, и что виноваты в этом были националистические контрреволюционные силы и кулаки, прятавшие хлеб от народа,… а особенно эти националистические контрреволюционные силы и кулаки зверствовали тогда на Украине - это они спровоцировали на Украине голод!  

   Тогда я еще не понимал, что мои еще не окрепшие мозги, были подвержены в училище сильнейшему идеологическому и психологическому воздействию: мысль о «самом справедливом строе» и «коммунистических идеалах», которые я должен был с оружием в руках защищать «до последнего вздоха» или «до последней капли крови», настойчиво вдалбливалась в мою, еще не засоренную «вредными идеями»,  голову. А после окончания такого заведения, «правильное» представление об образе жизни в Советском обществе должно было  крепко и надолго закрепиться  в моих мозгах. Так оно долго и было: я частенько ставил себя в глупое положение, когда в дискуссиях со старшими по возрасту людьми страстно доказывал им, что более справедливой и более правильной жизни, чем в Советском Союзе, где страной рабочих и крестьян руководит созданная гениальным  Лениным мощная  руководящая и направляющая сила в виде КПСС, и быть не может.

   - Ну, наверное, ты прав,…- после продолжительной паузы сказал мне тогда мой отец, видимо, боясь ставить под сомнение правдивость того, чему учат его сына в таком престижном заведении, как Высшее училище КГБ.

   После того, как отца жены его родного брата  в 1947 году арестовали и отправили на Калыму за то, что он на работе неосмотрительно не лицеприятно высказался в адрес руководства страны, в принудительном порядке вынуждавшего каждого Советского человека приобретать  Государственные облигации, при этом,  высасывая  из карманов нищего, измученного голодом  народа последние гроши, а потом, когда мужа его же старшей дочери - учителя математики и директора школы - как родственника «врага народа», отправили туда же, видимо посчитав, что с лопатой в руках он принесет государству больше пользы чем в школе, мой отец – ветеран войны, до конца жизни боялся сказать что-либо не так  или не то, что можно  было бы говорить вслух. Он боялся, что его, не дай Бог, кто-нибудь не правильно поймет в разговоре или где-нибудь скажет о нем не то. Он даже боялся, что о нем кто-то может плохо подумать, со всеми вытекающими из этого тяжелыми последствиями. 

   -  Но, - мучаясь от бередивших его душу тяжких мыслей, продолжал он тогда начатую со мной беседу, - когда я вспоминаю свое детство и молодость, то мне, кроме нищеты, голода и войны, и вспомнить нечего.

    Он около минуты ехал на велосипеде молча, окунувшись в свои горькие воспоминания и  размышляя о чем-то. Затем,  словно борясь с собой, он вновь заговорил:

   -  Жили мы тогда в селе Баштанка у родителей моей мамы, и в том доме, кроме нас - шестерых детей, еще шестеро взрослых было, и был у нас дом под камышом, лошадь и корова с теленком – а назывались мы, как ты говоришь, – «кулаками»…

   Запнувшись от волнения, отец замолчал, но через минуту продолжил:  

   Если бы ты знал, Слава,  как это бывает на сердце тяжело,  когда ты, твои дед с бабой, мать с отцом, братья и сестры уже пухнуть от голода стали, а к тебе в дом приходит сытая бригада комсомольских активистов вместе с солдатами и  перерывает в нем все верх дном в поисках спрятанных продуктов.  Я помню, до маразма тогда дело дошло: они из туалета ведрами говно черпали,… кривились от вони, но черпали, до последнего надеясь найти там спрятанные нами деньги и золото… И это у нас! У людей,  которые сначала остатками макухи с водой питались - как свиньи, а потом мышей, пока двигаться могли, ловили. 

   - Такого не могло быть,… это не правда,  – сказал я тогда отцу. - Я никогда не поверю, что наша армия  использовалась для того, что бы изымать у голодных людей последний кусок хлеба… 

   Отец горько усмехнулся.  

   - Рылись тогда у нас  эти солдаты целый день, отца моего и деда Дмитрия они жестоко избивали: требовали, что бы они указали, где золото спрятали. И с пустыми руками они все равно не ушли: они все наши подушки, чашки и ложки, уходя, с собой тогда забрали.  А через неделю нас вообще из дома выгнали,… хорошо еще, что хоть лопату нам тогда удалось с собой унести: мы землянку за Баштанкой вырыли и жили там. Мне тогда всего семь лет было, но я прекрасно помню, как мне все время кушать хотелось, и как мои мама с бабушкой плакать не переставали.