— Домой, ребята!

Еще не очень соображая, что от нас требуется, мы вразнобой пустились за ним. Полковник бежал легко, ровно, как настоящий стайер. А ребята спотыкались, падали, чертыхались. Отставать никому не хотелось. В селе можно укрыться от дождя, дослушать рассказ. Вот и первые дома. Но пограничник не сбавляет темпа. Ванюха Лягутин сделал отчаянный рывок, нагнал полковника уже около избы. Корниловых и, задыхаясь от бега и волнения, спросил:

— Павел Александрович, а когда же встретимся?

— Завтра вечерком. Где-нибудь на речке.

Ночью мне спалось плохо. Да и не только мне. Петька Стручков прибежал чуть свет.

— Айда к Корниловым!

Его рыжая щетина топорщилась озорно, воинственно. С длинного носа сползал очередной слой не успевшей затвердеть розовой кожицы. Мне понравилась его активность. Значит, за живое задело. Это хорошо. Но вслух сказал:

— Потерпи до вечера.

— Почему до вечера? Что, о границе можно только впотьмах рассказывать?

— Лука ждет нас у правления. Топор не забудь! — выпроводил я Стручка.

Вслед за Петькой заскочил Ваня Лягутин. Его глаза казались воспаленными. Он жалел, что не знает точно, где все это происходило, есть ли там приливы и отливы, какие течения, господствующее направление ветров. Плот, по его мнению, пограничники построили неправильно. Надо было укрепить его на пустых бочках, приподнять над водой, защитить от волн.

Ванюха увлекся, начал рассказывать, какой бы плот соорудил он сам, какое взял с собой снаряжение. Даже про запасы пресной воды не забыл. И уж, конечно, на его плоту надувались паруса. Неизвестно только, что в этом рассказе было от самого Ванюхи, а что от Жюля Верна...

Даже бригадир, Лука Челадан, сегодня не торопил с работой. Мы перекрывали крышу животноводческой фермы. Но следили не за тем, чтобы быстрее подавали доски для обрешетки, а за солнцем: когда же наконец оно встанет над колокольней и можно пошабашить.

Там же, на крыше, стали уславливаться, кого делегировать к пограничнику. Неудобно явиться толпой, как вчера. Потом начали выбирать место на реке. Лука предложил Заводь, Ванюха — Сухой луг, Петька настаивал на мостках, где бабы полощут белье. И опять спорили лишь затем, чтобы как-то протянуть время. Все были уверены, что пограничник определит это место сам.

Так оно и вышло. Павел Александрович увел нас к мельничному омуту. С этим омутом было связано много легенд, и каждая заканчивалась утопленником или утопленницей. Мы до сих пор побаивались купаться в нем.

Полковник, наверное, знал об этих легендах и решил испытать, как глубоко сидят в нас старинные поверья. Он быстро разделся, влез на сваю и ласточкой вошел в воду. За ним, не раздумывая, бросился Лягутин. Потом, не очень охотно, Лука Челадан и я. Остальные молча сидели на берегу.

Вода была теплой, бархатной, не хотелось вылезать, тем не менее мы поспешили на берег за Павлом Александровичем.

— Славно, славно! — приговаривал он, прыгая то на одной, то на другой ноге, выливая воду из ушей.

Петька Стручков оправдывался:

— У меня трусов нет.

— Здесь мужской пляж, — поддел его Лягутин. — Придумай что-нибудь поумнее.

Стемнело. Луне и сегодня не повезло, ее сдавили хмурые, молчаливые тучи. Неужели нас опять прогонит дождь?

Мы с нетерпением ждали, пока полковник оденется, настроится на продолжение прерванного рассказа. Наверное, сейчас все видели то же, что и я: мертвую океанскую зыбь, холодное свинцовое небо, разрушенный плот и одинокого человека, погружающегося в ледяную воду...

— Я ухватился за доску и не сразу сообразил, что стою на дне, что почти рядом берег, загроможденный каменными глыбами, — тихо начал полковник. — Крупная волна выбросила меня вместе с доской на отмель. У меня не хватило сил даже подумать, чему я обязан спасением: изменившемуся ветру, морскому течению или просто капризам океанских волн? Начал вылезать из воды...

Не помню, братцы, сколько времени я полз, как забрался в каменную расщелину и задремал. А когда очнулся — не сразу понял, что со мной. Ощущение было такое: не то я вмерз в камень, не то покрылся коркой льда. Не могу ни встать, ни сесть, ни повернуться. Лежу ничком. Неужели эти холодные стены станут моим последним пристанищем?

Приподнимаюсь на локти и волоком, как тюлень, подаю корпус вперед. Еще раз, еще, еще. Огромным усилием воли заставляю себя сесть. Подтягиваю колени к животу и снова выпрямляю. Проделываю это упражнение множество раз. Меня начинает бить озноб. Зубы стучат, голова, плечи, руки непроизвольно дергаются. Но это радует меня: значит, внутри пробудилась жизнь. Тело постепенно наполняется теплом, становится подвижным.

Пытаюсь встать. На босую ногу смотреть страшно: синяя, вся в ссадинах и кровоподтеках. Отрезал рукава от брезентового плаща, натянул на истерзанную ногу, прихватил веревочкой. И вот бреду: с непокрытой головой, в одном сапоге и брезентовой безрукавке. Наметил ориентир — дымчатая сопка с острыми скалистыми зубцами. Где-то там маячил силуэт человека. Неужели это было сегодня?.. Потихоньку разминаю запекшийся в крови указательный палец правой руки, и на душе становится теплее: все стравил океану, а оружие сохранил. Впрочем, это не моя заслуга. Если бы не выдержал ремень, винтовку сорвало бы со спины.

Вскоре начала заползать новая тревога. Солнце зашло, с океана надвигалась черная ночь. Воздух загустел, пропитался влагой. Зубчатая сопка потеряла свои очертания, слилась с другими возвышенностями.

На пути встала заснеженная низина. Жадно глотаю снег. Теперь бы еще корочку хлеба. Одну только корочку! Чтобы хоть как-то дисциплинировать себя, мысленно отсчитываю минуты. Через каждые четверть часа — короткая остановка.

Снег сырой, глубокий. Усталость валит с ног. Охватывает не страх перед холодной, беспросветной ночью, а какое-то тупое безразличие. Я пугаюсь этого приступа, он уже подкрадывался ко мне на плоту. Заставляю, приказываю себе идти.

Теперь делаю остановки через десять минут. Только бы не упасть, не заснуть. Трудно. Начинаются галлюцинации. Все время чудится, что за мной кто-то идет. Останавливаюсь — шаги замирают, двигаюсь — снова раздражающие чавкающие звуки. На всякий случай снимаю винтовку, нащупываю спусковую скобу.

И вдруг слышу голос Борщова:

«Стой! Руки вверх!»

«Никита!..»

Он подхватывает меня.

«Пашка, Пашка-а-а! Живой! И еще идешь, и еще с винтовкой!..»

Кое-как преодолеваем снежную низину. Никита усаживает меня на камень, забинтовывает руки, переодевает в свою одежду и почти сонного кормит...

А утром, братцы, поймали мы японского шпиона.

Ребята растерялись от неожиданности. Кто-то даже начал заикаться:

— А-а ка-ак по-по-поймали-то?

— Самым кустарным способом, — повеселел пограничник. — Подошли к подножию зубчатой сопки и обомлели: на берегу из каменной расщелины поднимался жиденький сизый дымок.

Океанские волны тяжело бились об отвесные скалы, пенились, кипели. Но на этот раз они были нашими союзниками. Неслышно подкрались к цели. Никита прыгнул вниз и, как медведь, подмял под себя сильного пружинистого человека. Я свалился в расщелину вслед за своим напарником. Короткая борьба — и на руки пленника наложена надежная веревочная петля. И вот он уже неподвижно сидит против нас на скрещенных ногах, как каменное изваяние Будды. В узких щелочках глаз горит лютая злоба. Заговариваю по-русски — молчит. Перебираю небольшой запас готовых фраз из русско-японского разговорника — ни звука. Пробую объясняться жестами — никакого внимания.

Вижу, что таким путем ничего не добьюсь. Хитрость, коварство японских разведчиков были общеизвестны. Что же делать? Как узнать, почему он торчал здесь, около берега? Недавно высадился или, наоборот, поджидал морской транспорт? Один или где-то неподалеку затаились его соучастники? При нем пакетики с сушеной рыбой, сухари, пистолет, зажигалка, карманный фонарик. Неужели он так налегке высадился на нашу землю? Все надо выяснить. Но как перехитрить этого Будду?