Назначение учителем в сельскую школу оскорбляло Всеволода Антоновича Авдотьева. Преподаватели института называли его способным историком. Дипломную работу Авдотьева по космологии протоцивилизаций древней Месопотамии с удивлением похвалил один именитый академик, заседавший в комиссии. Счастливый Сева не сомневался, что за все студенческие заслуги его непременно оставят при кафедре. Потому так самоуверенно, формальности ради, черкнул легкомысленную закорючку в списках на распределение, не глядя, что за населенный пункт против его фамилии обозначен. Он лишь с нетерпением ждал того часа, когда начнет прояснять и уничтожать белые пятна на картах любимой им древнейшей истории. Но свершилось не по задуманному, а по подписанному.

Тем горше было Авдотьеву, выпускнику института, однажды в рань раннюю высадиться из рейсового автобуса, который лишь наитием шофера преодолел дорогу до Подгорья сквозь кромешный утренний туман. Казалось, в нем можно увязнуть, как в манной каше. Машина, доставившая Севу, покатила куда-то дальше и сразу беззвучно исчезла. Кругом ни души. Хмарь непроглядная.

— Вот оно, мое серое пятно на карте! — с горькой насмешкой воскликнул вслух Сева. — Похоже, не я его уничтожу, а оно меня.

Позади раздался сладкий и вкрадчивый старческий голос:

— Что, юноша, вчерашний день ищешь?

— Нет! — смутился, но не оробел историк. Усмехнулся: — Ищу дорогу в будущее.

Перед ним тут же предстал сивоголовый, косматый старик в распущенной рубахе и старых, закатанных до икр штанах, босой. Коренастый, ростом на голову ниже Севы. Свалявшаяся, торчком, борода обнажала бурую от загара, жилистую шею. Был старик улыбчив, румян. Умильные, но пронзительные глазки непорочной голубизны беззастенчиво и любовно уставились Авдотьеву прямо в зрачки.

«Он похож на врубелевского Пана, — подумал Всеволод Антонович, испытывая тоскливое томление от ясности и ласки этих глаз. — Кто он?»

— Дед Веденей, — представился удивительный старикан, как будто услышал вопрос. — Здешний житель. Тружусь лесником.

Да, грезил молодой учитель загадками древнейших мегалитов, жаждал прочесть тысячелетние письмена навечно исчезнувших племен, мечтал обследовать очаги доисторических цивилизаций, а прозябал день за днем в деревянном селе, которому едва ли двести лет насчитается. Разделенные дворами и огородами, стояли тут избы из бревен, сухих и серебристо-серых от старости. Пепельная окраска села была под стать пасмурному небу севера и белесым мхам могучего соснового леса, теснившего село к обрывистому берегу реки, по которой сплавлял бревна местный леспромхоз.

Нарушала спокойную, неброскую красу окрестностей островерхая гора из желтоватого песчаника, голая, пирамидальная, чуть выщербленная вековыми ветрами. Она поднималась поодаль над мохнатыми макушками сосен случайным каменным осколком, одиноким утесом в застывшем зеленом море.

В первые дни молодой учитель лишь бегло отметил несуразность безлесой скалы. Потом перестал даже замечать ее, погружаясь в разочарованность и обидные мысли о своей судьбе.

Авдотьев был человеком, склонным к самоанализу. Повседневные раздумья над участью таланта, зарытого в глуши, все больше заслоняли от него смысл того, чем он занимался в школе. Сама история подчас начинала казаться неимоверным нагромождением имен, дат и событий, которых когда-нибудь накопится столько, что всего и не упомнишь. Рассчитанное на разумение школяров изложение предмета в самом учителе порождало глухую, отупляющую скуку. Преображался и оживлялся он лишь на уроках истории древнего мира, за что наблюдательные и язвительные ученики вскоре дали ему прозвище Гексамерон, возмущавшее Всеволода Антоновича, хотя ничего обидного в этом наименовании космогонии древнего Двуречья не содержалось, иным учителям придумывали клички и похлеще.

Быт людей в Подгорье был однообразен и прост. По субботам жители топили бани, спозаранку начинали носить воду из речки, муравьиной цепочкой двигаясь вниз-вверх по склону. В будние дни с гиканьем штурмовали тесные автобусы, увозившие рабочих на делянки леспромхоза. Весной распахивали огороды, осенью толокой копали картошку, собирали в лесу грибы да ягоды, охотились по сезону, заготавливали на зиму дрова.

Всеволод Антонович лишь скорбно усмехался, вспоминая, как воображал себя то членом археологической экспедиции, то участником представительного симпозиума, произносящим сенсационные доклады. В мечтах осталась исследовательская деятельность. Он писал планы уроков, заседал на педсоветах и совещаниях учителей в районе, воевал с двоечниками и ослушниками в школе. А в доме добрейшей вдовой Настасьи Гавриловны, где квартировал с первого дня, Авдотьев, как все селяне, должен был заботиться о хозяйстве. Он таскал воду, топил баню, вскапывал и полол огород, собирал картошку и корнеплоды, запасал к зиме дрова, косил сено для козы. Это отнимало немало времени, но зато он почти даром жил и столовался у старушки. Часто к вечернему чаю с вареньями и ватрушками поспевал и дед Веденей, являвшийся из чащи леса, где обитал в избушке под голой горой.

Разговоры старика, дополненные преданиями, известными Настасье Гавриловне, и смутили, в конце концов, ум дипломированного знатока древности.

Дед Веденей любил покалякать о том, что, дескать, откуда на холмистой равнине, покрытой дремучим сосняком, могла взяться диковинная четырехгранная гора, похожая на египетские пирамиды. Не иначе, мол, как в незапамятные времена построена она руками человеческими. В пустынях под солнышком такие творения тысячелетиями стоят, ничего им не делается, а местное чудо, конечно, изрядно пострадало от суровости северного климата. Лето тут жаркое, зимой мороз трескучий, а весной и осенью одолевают дожди. Ветра, случается, бушуют безжалостные.

— Так оно, так, — вторила старику Настасья Гавриловна, задумчиво кивая седой головой с жидкой, свернутой в колечко косицей на затылке. Слышала я от своей бабки, а та от прадеда моего, что выросла та гора в одну ночь, когда встало на небе двенадцать лун. Очень давно это было. В лесах водились райские птицы, зрели на деревах золотые яблоки, реки текли молоком и медом…

Сказки хозяйка дома рассказывала, конечно, самые невероятные, ничего общего с реальной историей не имеющие. Но Сева, руководимый еще неясными соображениями, взялся записывать их в тетрадку. Он не заметил, как искусительная мысль выведать все о горе прокралась в его сознание. Болтовня лесничего Веденея о египетских пирамидах, безусловно, беспочвенна. Но — чем черт не шутит! — вдруг гора и вправду рукотворная, построена из привозного камня, как знаменитые храмы города Владимира.

Если бы Сева имел возможность поразмыслить да проверить свои предположения в богатых столичных библиотеках и архивах, не пришлось бы ему впоследствие так оконфузиться. Но его дергали и отвлекали занятия в школе, разные мелкие педагогические неприятности и общественные нагрузки. Да и дед Веденей зимой заглядывал в гости пореже, бредни его о горе за суетою будней отступали на задворки ума, но вновь будоражили Севу, когда появлялся в доме старый враль, одетый по январской стуже в сапоги-чулки из лосиных шкур, толстый тулуп мехом наружу и лохматый заячий колпак, похожий на головной убор Робинзона Крузо.

Лесничий лакомился пирожками, поедал варенье, со свистом и хлюпаньем тянул с блюдечка чай и начинал, пронзительно поглядывая на Севу синими глазками врубелевского Пана:

— Вчера-то гудела гора. Как метель заиграла, так камень гулом и пошел. Да еще, вроде, из-под земли завывает. Домишко мой у подножья стоит, прямо к склону прилепился — все слышно. От того утробного пенья глаз ночью не сомкнул. Ох, полое нутро у горы! Верьте слову, полое.

— А что ж… — рассудительно вступала в разговор Настасья Гавриловна. — В прежние времена сказывали, что есть в горе заповедная пещера. Кто в нее попадет, тому тайна леты откроется, заглянет он в волшебный камень-зеркало, где былое и грядущее увидит, мудрость жизни поймет.