Антихристианство — это ласковое зло, личиной добра которого в первый момент соблазнится едва ли не весь христианский мир, потому что эта личина покажется почти всем намного светлей и выше традиционного христианства.

Лев Тихомиров

"Остров", первый постперестроечный игровой фильм, снятый на православную тему, был с большим энтузиазмом встречен буквально всеми: как верующими, так и не очень; как известными богословами-миссионерами, так и прожжёнными завсегдатаями мест не столь отдалённых. Уж слишком истосковалась душа русского человека по бесконечным российским далям, по покосившимся бревенчатым церквушкам, у которых извечно трудятся смиренные сгорбленные монахи, чьи сердца открыты навстречу Богу, а мысли полны любви и состраданья к ближнему… Впервые за много лет облегчённо вздохнули кинозрители, зачарованные неспешным движением кинокамеры, слыша не трескучую болтовню "о главном", а простые тихие осмысленные человеческие речи. И только потом уже, несколько отойдя от первого чисто эмоционального впечатления, многие, пытающиеся жить по-православному, по тем или иным причинам фильм Павла Лунгина не приняли.

Не приняли вовсе не потому, что фильм слишком прост и иллюстративен. В тонкостях кинодраматургии мало кто разбирается. Но то, что в нем что-то не так, не то, почувствовали многие. С первого взгляда вроде бы все понятно: единожды смалодушничав, человек кается в своём смертном грехе всю жизнь, и за это внешне вполне смиренное многолетнее покаяние Господь наделяет его дарами веденья чужих душ, врачевания болезней, предчувствия скорой своей кончины. Казалось бы, всё по Святым Отцам: фильм-житие о современном юродивом, должно быть, уже святом. Ан нет! Душа кинозрителя всё-таки чем-то неясным мутится, вопреки очевидному — протестует.

И вот уже поневоле один замечает явную бытовую фальшь: вагонка в качестве облицовочного материала при строительстве северных храмов до восьмидесятых лет прошлого века практически не использовалась. А другой, не взирая на прекрасную игру актрис, на хорошо подобранные типажи и удачно найденные для них одежды, внезапно осознает: все три женских образа Павла Лунгина на поверку-то насквозь лживы.

Даже в восьмидесятые годы (не говоря уже о показанных в фильме шестидесятых) открыто исповедовать Христа люди умные, интеллектуальные, в массе своей побаивались. Простые же люди, особенно деревенские, если уж верили, так верили, а не играли в веру. Конечно, молодая девушка и тогда могла соблазниться и, как теперь говорят, "залететь", но, в отличие от современных московских барышень, зачастую лишь в силу моды заигрывающих с Небом, она НИКОГДА не поехала бы к старцу за благословением на аборт. Потому что она, безусловно, знала, что ни один старец в мире на аборт её не благословит. А уж что говорить о матери, едущей через всю Россию в последней надежде на чудо возможного исцеления горячо любимого ею сына? Медицина бессильна, и уж мать это точно знает: сколько больниц исхожено, сколько денег потрачено на всевозможных профессоров и знахарей. (К помощи старца в такой беде прибегают обычно в последнюю очередь.) И вот на глазах у матери совершается чудо Божие! И что же она после стольких мытарств и пролитых ею слёз тут же что-то вдруг залепечет о вящей любви к работе?!

О бесноватой барышне я уж и вовсе не говорю. Тут столько выдумки и фантазии, столько чисто кинематографических гэгов и красот при полном непонимании предмета разговора, что я ограничусь только коротеньким замечанием: многие бесноватые, особенно из тех, которые кукарекают на "отчитках", заканчивают институты, занимают руководящие должности, растят детей, читают духовные книги, исповедуются и причащаются. И единственное, что их отличает от обычных нормальных смертных, — это почти никем не замечаемая патологическая склонность к духовному разрушительству: семьи, дружбы, но прежде всего и больней всего — так это самих себя.

И наконец, о главном герое фильма.

Как-то уж больно странно: убил — и сразу старец. А всё то тридцатилетие, которое он мучительно рос в юродивого, естественно, — темна водица в облацех. Что авторы фильма могут о ней сказать?.. Потому и лукаво перебрасывают нас вместе с героем через абстракцию тридцатилетнего духовного становления прямёхонько к чудотворству. Единственным связующим звеном между мальчишкой-предателем и юродивым старцем становится чисто механическое перетаскивание смалодушничавшего подростка монахами в монастырь.

Когда я смотрел этот эпизод, мне почему-то сразу же вспомнились "Сирены Титана" американского писателя Курта Воннегута. Там один из героев романа пришельцами из космоса всасывается ногами вперед в летающую тарелку, и вот этот бедолага, не будучи в силах сопротивляться, бьётся спиной о ступеньки трапа, но при этом ещё и думает: а как же свобода выбора? Практически то же и у Лунгина. Спрашивается, а если бы монахи не оттащили подростка-предателя в монастырь, то стал бы он монахом или нет? В фильме об этом ни слова не говорится. Зато, показывая сам акт оттягивания, автор сценария и режиссер картины уже этим самым как бы рекомендуют нам вообще не задумываться о судьбоносном моменте прихода человека к Богу. Намекают, должно быть, на Божий промысел, незримо совершающийся над каждым из нас, грешных. И, тем не менее, вопрос повисает в воздухе: а как же СВОБОДА ВЫБОРА?

Чтобы мысль кинозрителя не успела вильнуть в неугодную авторам фильма сторону, они тут же рубят нас сценою покаяния. Не знаю, как на чей вкус, читатель, а по мне, — это метание по камням, вырывание остатков волос на лысеющей голове, всхлипы и завывания, местами переходящие в Иисусову молитву, ничего общего с православной аскетикой не имеет. Даже — чисто внешне. Это типичный образчик западной римско-католической "духовности", по типу лизания молодым Микки Рурком в роли Фомы Аквинского из одноименного фильма Лилиан Кавани гнойных ран прокажённого. Апофеоз любви к ближнему в понимании известной итальянской кинематографистки вызвал даже у моего тринадцатилетнего сына нормальную реакцию отторжения. Сын сказал: "Папа, по-моему, это об извращенцах. Давай-ка мы этот фильм смотреть не будем".