Лейтенант встал под душ и открыл кран. Вода была теплой. Он чувствовал, что продолжает потеть даже под душем. Густо намылившись, он с силой растер все тело. Но едва вытерся, как ощутил, что пот снова течет по спине. Стоя перед зеркалом, он провел под мышками палочкой дезодоратора. Его приводила в ужас мысль, что запах кожи может выдать его принадлежность к черной расе.

В воздухе пахло мылом — приятный, навевающий воспоминания аромат… Воспоминания — о чем? О магнолиях в цвету на кладбище в тот день, когда хоронили его отца… Черные люди в черных костюмах вокруг могилы. Черная земля. Голубое небо. Священник, его громкий и торжественный голос: «О боже, помилуй и прими в лоно свое бедного грешника, у него не хватило мужества вынести превратности и жестокости мира. Помолимся, братья!»

Лейтенант посмотрел в зеркало и опять не обнаружил в своем лице отцовских черт. Разве что выражение глаз? Или рот?

…Когда присутствовавшие на похоронах разошлись, мать взяла его за руку и они направились к воротам кладбища совсем одни. Она молча вытирала слезы платком. Он шел, погруженный в тяжкие мысли, и чуть было не наступил на желтую розу. Послышалась веселая музыка. На кладбище входила другая похоронная процессия. Похоронная? Впереди шел джаз-банд, которым дирижировал потный негр, одетый во все белое. Держа в руках трехцветный штандарт, негр вертелся улыбаясь. Тромбоны, кларнеты, тарелки, большие и маленькие барабаны… Медные инструменты, сверкая на солнце, играли победный марш. Они, казалось, бросали вызов смерти. Даже те, кто нес гроб, двигались пританцовывая. На лицах родственников покойного горело возбуждение. Процессия делала танцевальные на между могилами. И его вдруг охватила безумная радость жизни. Такого чувства он еще никогда не испытывал. Казалось, он пробудился от долгого кошмара. Одна-единственная мысль билась в его мозгу: «Теперь, когда „он“ мертв, мы с матерью сможем жить, как белые. Мы ведь белые!»

Лейтенант вернулся в спальню и начал медленно одеваться. Воспоминания — неизлечимые язвы памяти… Он взглянул на часы. В запасе оставалось еще двадцать минут, он придет в ресторан точно к назначенному времени. Тут его взгляд остановился на листке, лежавшем на письменном столе. Он сел, зажег лампу. Это было письмо от жены, которое он получил накануне. Лейтенант прочел еще раз: «Мой дорогой! Ты не представляешь, как мы обрадовались — наш сын, я и все твои друзья, — когда узнали, что через неделю ты будешь с нами и останешься дома навсегда! Этот последний год был для меня годом невыносимых страданий, и теперь могу тебе признаться, что все время жила в страхе, боялась получить одно из этих ужасных извещений, в которых президент с прискорбием сообщает и т. д. Ну, ты знаешь. Главное — ты жив, жив! И…»

Лейтенант пропустил несколько строк, отыскивая место, которое его больше всего взволновало в этом письме: «Я хочу рассказать тебе о том, что произошло с нашим сыном; только ты не волнуйся — ничего серьезного не случилось. Но раз уж ты его увидишь с забинтованной головой, я не хочу, чтобы ты напрасно тревожился. Как тебе известно, наш мальчик в этом году пошел в недавно интегрированную школу, и вот два дня назад несколько взрослых белых — отцы и матери учеников, не согласные с интеграцией, — подкараулили негритянских детей у выхода из школы, освистали их и забросали камнями. Один камень попал нашему мальчику в голову, но клянусь тебе, что повреждение пустяковое: рассечена кожа и доктор наложил всего два шва. Конечно, все это очень грустно, и я пишу тебе об этом только потому, что, отложи я этот рассказ до нашей встречи, я, наверное, расплакалась бы и не смогла говорить…»

Лейтенант с раздражением разорвал письмо и бросил клочки в корзину под столом.

Когда через несколько минут он в вестибюле подошел к ночному портье, чтобы отдать ключ от номера, то с удивлением заметил, что тот не улыбнулся ему, как обычно.

— Господин лейтенант! — воскликнул портье. Он держал в руке картонный листок. — Я вот смотрю… на вашу карточку… — Он говорил отрывисто, выпуская фразы, как пулеметные очереди разной продолжительности. — Вы родились… в год буйвола… весьма любопытно!

Лейтенант положил ключ на стойку и направился к двери, но старик остановил его:

— Один совет… вы позволите, господин лейтенант? Один совет… Завтра… для господина офицера неблагоприятный день лунного месяца… До полуночи… сегодня очень хороший. Но завтра… много опасностей, возможно, несчастий… возможно.

— Завтра, дед, я возвращаюсь к себе на родину, — пробормотал лейтенант, и тут же ему показалось, что он сказал неправду.

— Вам не следовало бы… неблагоприятный день… Вернитесь в отель… в полночь… лягте спокойно… ногами к югу… Очень спокойно… Завтра неблагоприятный день…

Лейтенант взглянул на портье. Он понимал, что астрологическое предсказание — вздор, и все-таки в душе принимал его.

— Хорошо… — буркнул он, чтобы закончить разговор. Он сунул руку в карман брюк, нашел монету в двадцать пять центов и торопливо положил ее на стойку, словно оплачивая совет, который был ему неприятен. Портье покосился на монету, но не поблагодарил.

Уже в дверях лейтенанту показалось, что у него на груди слова туземца вытатуированы, как веление рока.

~~~

До «Райской птички» идти было недалеко, но влажная духота улиц сразу утомила, и лейтенант хотел скорее очутиться в ресторане с кондиционированным воздухом, где дышать будет легче.

Он и его дама сидели за столиком в углу и в ожидании заказанных блюд пили мартини. Сегодня он испытывал легкое стеснение. До сих пор учительница всегда одевалась строго и просто и была настолько лишена кокетства, что он держался с ней как с коллегой, на равной ноге, а вернее, как с бесполым существом.

Он познакомился с ней несколько месяцев назад в деревне, которую войска правительства Юга только что отбили у противника. Его послали туда с отрядом, чтобы объяснить местным крестьянам новые порядки, при которых им теперь предстоит жить. Учительница должна была позаботиться об осиротевших детях, кроме того, ей предстояло быть переводчицей, так как она бегло говорила на туземном языке. Она вышла из джипа, одетая в зелено-оливковую форму, в посеревшей от пыли мужской шляпе. В зубах зажата сигарета. «Прямо какой-то сержант!» — подумал он тогда.

А сейчас перед ним была женщина — элегантное вечернее платье делало ее загар красивым. Она немного подкрасила губы. Впервые лейтенант заметил (и несколько удивился), что эта сорокалетняя учительница еще может нравиться. Черты ее лица чеканной строгостью напоминали изображения на античных монетах. И только сейчас он увидел красоту этих синих, фиалковых глаз, которые так хорошо гармонировали с ее бронзово-каштановыми волосами.

Она вынула из сумочки сигарету и прикурила от пламени красной свечи на столе. И тут он тоже впервые обратил внимание на ее руки, выразительные, как человеческое лицо, сильные, но не грубые.

Она некоторое время смотрела на него молча, изучающе, и ему стало немного не по себе. Чтобы скрыть волнение, огляделся вокруг. Интерьер был выдержан в красных тонах (по азиатскому поверию — счастливый цвет), стены обтянуты алой парчой с вышитыми золотом пагодами и деревьями.

Багряный полумрак зала вызвал новые воспоминания о детстве — тот день, когда он побывал в политехническом музее одного из самых больших городов своей страны. Они спустились внутрь выполненного в натуральную величину макета угольной шахты, где было темно, совсем как в настоящей. Он вспомнил лицо матери в тусклом свете шахтерской лампочки. Во время спуска его охватило приятное чувство, в глубине которого прятался холодок страха, будто мороженое под слоем крема. И пока подъемник спускался, он взял мать за руку, черпая успокоение в ее ласковой прохладе. В «шахте» слышался записанный на пластинку голос экскурсовода — он объяснял, как работают автоматы, изображающие шахтеров, которые добывают в штольнях уголь и затем в вагонетках отвозят его к подъемнику… В ресторане, кроме голосов немногих посетителей, раздавалась негромкая нежная мелодия — и он почувствовал, что в этой атмосфере тихой безмятежности головная боль понемногу утихает. Он взял бокал и медленно провел им по лбу, чтобы насладиться прикосновением ледяного стекла.