Она закурила новую сигарету. Лейтенант заметил, что в пепельнице лежат уже три окурка. Учительница выдохнула целое облако дыма.

И тогда он, ни разу в жизни не куривший, вспомнил суровые предостережения их пресвитера, неизменно поносившего курение. В детстве и юности он почему-то всегда связывал сигареты с проститутками — накрашенными негритянками, щеголяющими в ярких платьях.

В зал вошли пятеро солдат, женщин с ними не было, они, видимо, явились сюда из какого-то бара. Учительница обернулась на их громкие голоса. Один из солдат подмигнул ей и приветственно махнул рукой. Она улыбнулась. Затем, когда улыбка на ее лице погасла и оно снова стало серьезным, она сказала своему собеседнику:

— Люди всегда считают себя созданными по образу и подобию божьему, носителями хотя бы одной божественной частицы.

— И меня так воспитали.

— Вы католик или протестант?

— Баптист.

— А!.. Так вот, люди считают, что на них возложена некая миссия. Словно в тайнике своего существа они хранят закрытую и запечатанную книгу божьих заповедей, полный текст которых никто никогда из первых рук не получал. И вот… скажем, в этом одержимом веке книгу решили открыть, и оказалось, что в ней одни чистые страницы. После этого, уже не ссылаясь на то, чего хочет бог, люди вознамерились сами управлять своими судьбами. И начали задавать себе мучительные вопросы. Стоит ли быть добрым? Имеет ли нравственность абсолютную ценность? И самое главное: способны ли люди сами себя спасти? Если бог мертв… или пребывает скрытым и предан забвению… кто же тогда всевышний судья? И в результате, лейтенант, мы лишились моральных ценностей, мы не умеем отличать добро от зла, нравственное от безнравственного. Сегодня поговаривают даже о «ситуативной этике», это, в сущности, удобнейшая индульгенция.

— Но кем эта индульгенция подписана?

— В данной войне, мой друг, вашим военным министерством.

Он засмеялся. Официант подошел с меню, чтобы они выбрали десерт. Они заказали мороженое — ванильное и шоколадное. Поговорили о жаре, о фильме, который она видела несколько месяцев назад, о цветах в ее саду…

— Вы же ничего не ели, — заметила она, взглянув на тарелку лейтенанта, где лежал почти не тронутый салат.

— Не хочется.

— Вас что-то тревожит?

— Немного.

— То, о чем вы не можете мне рассказать?.. Ну конечно, не будем касаться ваших личных дел.

— Да нет, пожалуйста! Я сам давно хочу задать вам нескромный вопрос, но… не осмеливаюсь.

— Спрашивайте. О чем мы будем говорить в этот вечер, ни на что не повлияет. Ведь, скорее всего, мы больше никогда не увидимся.

— Хорошо, я спрошу. Почему вы живете в этой стране? Ведь здесь ад, а вы продолжаете тут жить. Если вы не можете или не хотите ответить, я пойму ваше молчание и мы поговорим о чем-нибудь другом.

Его собеседница на миг заколебалась.

— Вам в самом деле интересна моя история? — Она бросила сигарету в пепельницу и тут же закурила другую. — Я расскажу… в немногих словах. Мои родители приехали сюда вскоре после свадьбы. Я родилась и выросла здесь. Отец владел чайной плантацией в окрестностях города. Он был человеком недюжинным, много читал, увлекался живописью. Он прекрасно ладил с туземцами, они его любили. Моя мать была отличная хозяйка, и мы все трое жили очень счастливо. Мне исполнилось тринадцать лет, когда началась вторая мировая война, и восемнадцать, когда полуостров захватили трудолюбивые и энергичные желтокожие человечки, обожавшие своего императора… Хорошо, лейтенант, я буду краткой. Кончилось тем, что нас отправили в концлагерь. Мать умерла от дизентерии, и захватчики нашли предлог, чтобы уничтожить моего отца… — Она поглядела с вызовом на лейтенанта и добавила тихо: — А меня изнасиловали отвратительно сопящие солдаты с черными блестящими волосами. Это было страшно. Я чуть не сошла с ума, хотела умереть… Нет, нет, не надо выражать мне сочувствия, лейтенант. С тех пор прошло больше двадцати лет. Я осталась жить.

Он был растерян и смущен. А она продолжала:

— Ну, вот. Представителям Красного Креста удалось спасти то, что от меня осталось. Меня посадили на пароход, отправлявшийся на родину моих родителей, которая как-никак была и моей родиной… Я поселилась у дяди, брата моего отца.

Лейтенант, опустив глаза, ерзал на стуле, вертел ложку, покашливал.

— Я вижу, вы шокированы, друг мой. Пожалуйста, не принимайте мою судьбу слишком близко к сердцу, но и не считайте меня циничной. А вообще, быть может, вас смутила не моя история сама по себе, а то, что я ее рассказала так откровенно? Я считаю, что, в сущности, мы боимся слов больше, чем того, что эти слова обозначают, и в результате возникает глубочайшее взаимное непонимание. Подумайте хорошенько, ведь тень розы не красивее самой розы, тень бандита не так опасна, как сам бандит. На мой взгляд, — разрешите мне метафору, — слова — это тени вещей, лиц, фактов и мыслей, которые они обозначают. Верность тени по отношению к предмету… я хочу сказать, что ее размер, форма, густота зависят от положения источника света, то есть от характера человека и от того, как он владеет своим языком. Вы поняли, что я имею в виду?

Он утвердительно кивнул.

— В таком случае позвольте мне досказать. Я была религиозной девушкой, католичкой, которая привыкла исповедоваться хотя бы раз в неделю… Когда меня привезли к дяде, я с ужасом обнаружила, что беременна. Вы представляете мое положение? Мне предстояло дать жизнь ничейному ребенку, зачатому в самую тяжелую минуту моей жизни, существу, которое я никогда не смогла бы полюбить. Неделя прошла в адских муках, но после долгой борьбы с совестью я все-таки решила прибегнуть к аборту, конечно вопреки совету моего исповедника. Повторяю, мне была невыносима мысль иметь ребенка от этих зверей. Иногда в худшие минуты мне казалось, что ребенок зачат от всех них и поэтому родится чудовищем со многими головами. И я обратилась к врачу…

Сутенер опять улыбнулся — как будто он тоже слушал ее рассказ и все казалось ему забавным. Лейтенант еле удержался от желания схватить бутылку и запустить ее в голову этого мерзавца.

— Разумеется, — продолжала учительница, — мои злоключения на этом не кончились. С точки зрения медицинской все прошло хорошо. Но подумайте о положении католички, которая решилась на подобный грех… и которая боится признаться не потому, что она хочет скрыть свое преступление, но потому, что она не может искренне сказать священнику, что раскаивается в содеянном. — Она глубоко вздохнула. — А это было именно так, лейтенант. Я не раскаивалась в том, что сделала, и, следовательно, священник не мог дать мне отпущение моего греха. Без отпущения же греха не стоило и исповедоваться. Так я сама обрекла себя на то, чтобы остаться без причастия; тогда это было для меня нескончаемой мукой. Мне пришлось долго лечиться у психиатров, и в конце концов моя религиозность постепенно сошла на нет, хотя я и по сей день верю в бога. Выздоровев, я поступила в университет. Изучала много предметов, не зная толком, чего хочу. Мой дядя умер, у него не было ни жены, ни детей, и я оказалась единственной наследницей: мне достались очень ценная мебель, акции, кое-какие деньги…

— Но почему вы вернулись?

Она улыбнулась, слегка пожав плечами.

— Говорят, будто преступник всегда возвращается на место преступления. Поверьте, иногда возвращается и жертва. И все-таки… говоря серьезно, каким нелепым это ни покажется, но я испытывала тоску по этой стране, по этим людям и даже по этому климату. На родине моих родителей я чувствовала себя частичкой, выпавшей из сложного механизма, к тому же я боялась когда-нибудь превратиться в одну из тех неприкаянных душ, которые бродят по вечерам, заполняют кафе и бульвары. В пятидесятом году я возвратилась сюда. Плантацию мне не вернули, но власти помнили моего отца, и я получила разрешение открыть приют для девочек-сирот, который и стал теперь главным содержанием моей жизни. А новая война, пожалуй, сделала мою работу еще более важной и нужной.