Трапс поразился.

— Откуда ты все это знаешь, Куртхен? Это какое-то колдовство!

— Опыт, — пояснил прокурор. — Судьбы все разыгрываются одинаково. Это даже не было обольщением, ни со стороны Трапса, ни со стороны женщины, была просто благоприятная возможность, которой он воспользовался. Она сидела одна и скучала, ни о чем особенном не думала, была рада с кем-нибудь поговорить, в доме приятное тепло, и под купальным халатом в пестрых цветах на ней была только ночная сорочка. И когда Трапс, сидя рядом с ней, увидел ее белую шею, соблазнительную линию ее груди, услышал, как она болтала, как злилась на мужа, что, вероятно, почувствовал наш друг, он понял, что можно начинать, хотя на самом деле давно уже начал. И тут-то вскоре он все узнал о Гигаксе, о том, как плохо обстоит дело с его здоровьем и что любое сильное волнение может его убить, узнал его возраст, как он груб и жесток со своей женой и как твердо убежден в ее верности, — чего только не узнаешь от женщины, которая хочет отомстить своему мужу. Так тянул он эту связь, теперь уже с умыслом, ведь нужно было любыми средствами разорить шефа, будь что будет. И вот наступило мгновение, когда у него в руках было все: деловые партнеры, поставщики, белая мягкая обнаженная женщина по ночам, — так он затянул петлю, вызвал скандал. Намеренно. И это мы тоже можем себе представить: снова вечер, располагающие сумерки. Мы находим нашего друга в ресторане, скажем где-нибудь в кабачке старого города, немного слишком натопленном. Все солидно, патриотично, доброкачественно, в том числе и цены, окна в форме сердечка, дородный хозяин…

Трапс:

— В погребке ратуши, Куртхен!

— …Значит, дородная хозяйка, вынуждены мы поправиться. В окружении портретов покойных завсегдатаев кабачка. Продавец газет, который входит и выходит, позже Армия спасения, распевающая песни — «Впустите солнечный луч», несколько студентов, профессор, два стакана и солидная бутылка на столе. Понемногу выпивают. И, наконец, в углу бледный, жирный, с расстегнутым воротничком, апоплексичный, обливающийся потом, как жертва, на которую нацелились, чистоплотный деловой друг, не понимающий, что все это означает, почему вдруг Трапс пригласил его, внимательно слушающий, из уст самого Трапса узнающий о супружеской измене, чтобы потом, часом позже, как это и должно было случиться и как наш Альфредо и предвидел, поспешить к шефу из чувства долга, дружбы, внутренней порядочности и уведомить обо всем своего заслуживающего сожаления друга.

— Лицемер, — воскликнул Трапс, его круглые глаза блестели, он в восторге слушал прокурора, счастливый, что может узнать правду, свою гордую, смелую, одинокую правду.

Затем:

— Так свершилась судьба, наступило точно рассчитанное мгновение, когда Гигакс обо всем узнал. Старый гангстер, как нам представляется, еще мог поехать домой, охваченный яростью, и тут, уже в машине, вдруг боли в области сердца, пот, дрожащие руки, полицейские возмущенно свистят, никакого внимания к знакам уличного движения, мучительный путь от гаража к дверям дома и наконец потеря сознания, может быть, тут же в коридоре, в то время как навстречу выбегает супруга, разряженная соблазнительная женушка. Это продолжалось не слишком долго, врач еще успел впрыснуть морфий, и — на тот свет, последний слабый хрип, всхлипывания супруги. Трапс дома в кругу своих близких берет телефонную трубку — потрясение, тайное ликование, все достигнуто, настроение приподнятое, через три месяца «студебеккер».

Снова хохот. Добрый Трапс, которого все это ошеломило, смеялся вместе со всеми, хотя и несколько смущенный, почесывал затылок, кивал, соглашаясь с прокурором, и нисколько не чувствовал себя несчастным. Он был даже в хорошем настроении. Он находил, что вечер удался наилучшим образом, его, правда, немного смущало, что ему приписывали убийство, и он время от времени впадал в задумчивость. Свое состояние он находил скорее приятным, возникало ощущение высших понятий — правосудие, вина, раскаяние, — и это наполняло его чувством изумления. Страх, который охватил его в саду и возвращался снова при каждом взрыве веселья за столом, казался ему сейчас необоснованным и даже смешным. Все относились к нему так человечно. Все общество, шатаясь, со спотыкающимся защитником, перекочевало в гостиную, безвкусно убранную безделушками и вазами, к черному кофе. Громадные гобелены на стенах, виды городов, исторические картины, клятва на Рютли, битва при Лаупене, гибель швейцарской гвардии, знамя семи смельчаков, лепной потолок, оштукатуренные стены, в углу рояль, удобные кресла, низкие, громадные, на них вышивки с благочестивыми изречениями: «Блажен, кто идет путем правды», «Чистая совесть — самая мягкая подушка». За открытыми окнами видна была сельская улица, неясная в темноте, скорее угадываемая, сказочная, утонувшая, с колеблющимся светом фонарей и фар автомобилей, которые в этот час появлялись уже редко, их прошло всего два. Ничего более увлекательного, чем речь милого Курта, он еще никогда не слыхал, заявил Трапс. По существу, к сказанному очень немногое можно добавить, некоторые незначительные поправки, конечно, можно сделать. Так, например, чистоплотный деловой друг был маленьким и худым, и со стоячим воротничком, и совсем не потный, и госпожа Гигакс приняла его не в купальном халате, а в кимоно с довольно глубоким вырезом, так что ее сердечное приглашение могло быть понято буквально — это была одна из его острот, образец его скромного юмора, — и инфаркт у старого гангстера случился не дома, а на одном из его складов, его еще успели привезти в больницу, но вскоре последовал разрыв сердца и — конец, но все это, как он уже говорил, не существенно. А в основном все верно, все, что здесь изложил его замечательный друг прокурор: он действительно позволил себе кое-что с госпожой Гигакс, только чтобы погубить старого мошенника, да, он теперь ясно вспоминает, как он, лежа в его кровати, рядом с его женой, смотрел на его фотографию, на это несимпатичное толстое лицо с роговыми очками на выпученных глазах, и как пришла ему мысль, а с ней дикая радость, что именно тем, чем он сейчас весело и усердно занимается, он хладнокровно готовит ему конец.

Уже сидели в мягких креслах, украшенных благочестивыми изречениями, когда Трапс закончил свой рассказ, после чего взял чашечку горячего кофе, помешал его и при этом отпил из большой пузатой рюмки коньяк — «роффиньяк» 1893.

Итак, сейчас нам осталось вынести приговор, объявил прокурор, сидя боком в огромном кресле, перевесив через ручку ноги в разных носках (серо-черный и зеленый в клетку). Друг Альфредо действовал не dolo indirecto, как было бы, если бы смерть наступила для него неожиданно, но dolo malo, со злым умыслом, на что указывают факты. Ведь, во-первых, он сам спровоцировал скандал, во-вторых, после смерти обер-гангстера перестал посещать его аппетитную женушку, из чего, безусловно, можно заключить, что супруга была только орудием осуществления его кровожадных планов, так сказать, изящным орудием убийства, и что, таким образом, перед нами убийство, осуществленное при помощи психологического воздействия. И хотя, кроме супружеской измены, не произошло ничего противозаконного, тем не менее это только видимость, да и эта видимость сейчас исчезнет. После того как наш дорогой обвиняемый по-дружески сам во всем сознался, он, прокурор, имеет удовольствие — и этим он заключает свою оценку — требовать у высокого суда смертного приговора как награды за преступление, которое вызывает восхищение, изумление, уважение и с полным основанием может считаться одним из удивительнейших преступлений нашего века.

Смех. Аплодисменты. Все набросились на торт, который только что внесла Симона, чтобы, как она выразилась, увенчать вечер. За окном показалась неправдоподобная, как аттракцион, поздняя луна, узкий серп, в тишине только мерный шум деревьев, изредка автомобили, какой-нибудь запоздавший прохожий, осторожно пробирающийся зигзагами. Генеральный представитель чувствовал себя в безопасности, сидя рядом с Пиле на мягкой плюшевой кушетке, изречение «Блажен, кто в кругу любимых»; он обнял молчаливого, который только временами изумленно восклицал «здорово» со свистящим «з», он прижимался к его напомаженной элегантности. С нежностью. С благодушием. Щека к щеке. От вина он отяжелел, почувствовал умиротворение, он наслаждался: в обществе, где тебя понимают, быть самим собой, не скрывать больше никакой тайны, так как тайна уже не нужна, чувствовать, что тебя ценят, уважают, любят. Мысль, что им совершено убийство, овладевала им все больше, умиляла его, делала его жизнь возвышеннее, героичнее. Это его просто воодушевляло. Он задумал и совершил убийство, так это ему теперь представлялось, для того чтобы выдвинуться, не из деловых или финансовых соображений, не из желания иметь «студебеккер», но — и это очень верно сказано — чтобы стать более значительным, более глубоким человеком, как ему представлялось в меру его способности мыслить, достойным почитания, любви ученых, образованных людей, теперь они, даже Пиле, казались ему древними магами, о которых он однажды читал в «Ридерз дайджест», которые постигли не только тайны звезд, но и тайны юстиции (он опьянялся этим словом), которую он в своей деловой жизни знал только как некую абстрактную каверзу и которая теперь взошла, словно гигантское непостижимое солнце, над его ограниченным горизонтом, словно не вполне постигнутая идея, и именно поэтому заставляла его трепетать еще сильнее. Так, потягивая золотисто-коричневый коньяк, услышал он — сначала глубоко удивленный, потом все более и более возмущенный — доводы толстого защитника, усердно пытавшегося превратить его поступок в нечто обыкновенное, обывательское, обыденное. Он с удовольствием выслушал изобретательную, остроумную речь прокурора, сказал господин Куммер, отнимая пенсне от красных, набухших комков своего лица и помогая себе короткими изящными геометрическими жестами. Конечно, старый гангстер Гигакс мертв, подзащитный от него много терпел, в нем поднималось настоящее ожесточение, он пытался его свалить, кто станет это оспаривать, с кем это не случается, и все же представить смерть делового человека с больным сердцем как убийство — это фантазия.