В зале стоял гул от сморкания, покашливания, разговоров вполголоса, как бывает в классе, когда ждут учителя. Я спросил старичка, сидевшего с краю, слушалось ли дело Руденко. "Да вот сейчас будет ему приговор, словоохотливо ответил он. Только плохо его дело", сказал он и еще что-то хотел сказать, но помешал служитель. Он выдернул руки из-под ремня и громко сказал: граждане, встать! и все, на всех скамьях тесно сидевшие люди поспешно встали на ноги.

Сразу стало тихо, но проходили минуты, а никто не шел. Уже многие стали опять кашлять, переговариваться, когда вдруг, из маленькой двери близ судейского стола, вышел председательствующий Синат с портфелем, за ним два члена суда, секретарь и еще комендант здания. Синат в черном костюме, в галстуке, скрипнув ступенями, быстро взошел к столу и, не садясь, остановился перед своим средним креслом. Члены суда, по одежде, видно, из рабочих, встали по бокам. Комендант, молодцевато затянутый в офицерский ремень, в блестящих крагах с круглыми икрами, встал спиной к суду, лицом к обвиняемому. Он поднял кулак, подержал его, потом ударом опустив, сказал "атъ", и стражники по бокам обвиняемого, дернув спинами и локтями, выхватили шашки.

Я знал, что это значит, сердце мое забилось. Наверху, за столом, Синат открыл портфель, вынул большую бумагу и медленно взглянул на обвиняемого и, опустив глаза, начал читать приговор. Его худое, молочно-бледное лицо с вдавленными щеками и острым носом было спокойно, кроме узкого, тонкогубого рта, который читая, двигался. Светлые волосы спадали ему на глаза, но, не прикрываясь рукой, красивым движением головы он вскидывал их на место.

Большой лист бумаги он держал пальцами в нижнем правом углу, но бумага, будто лежала на дереве, совсем не дрожала. По бокам Сината заседатели слушали, оба хмуро опустив головы. Защитник, тоже поникнув головой, концами пальцев упирался в свой стол, как музыкант у рояля, стоя надавивший на клавиши. Над ним на помосте, отступив от своей скамьи, между остриями слегка движущихся шашек, стоял обвиняемый. Теперь было видно, что он невысок ростом, коренаст, почти грузен. На своих коротких, кривых ногах он стоял как по команде, по-солдатски выворотив грудь, оттянув назад плечи, подняв голову. Руки его, которые он ладонями жал к бедрам, как бывает у сильных людей, не совсем разгибались в локтях.

Незвонким, тугим голосом Синат продолжал читать. Он уже дочитал лист до конца, быстро повернул его и, начав читать сверху, приподнял голову и вскинул брови. Приговор в части мотивировки был длинен. В зале тесно стояли люди, так же, как и я, стараясь тише дышать. Только сосед, старичок словоохотливый, безостановочно, как на морозе, густо сопел носом. Изредка сквозь окна, которые выходили на бульвар, слышались приглушенные трамвайные звонки, но они не нарушали, а подчеркивали общее молчание. Наконец в тишине, очень страшной при этом множестве без движения стоящих людей, Синат своим комнатным голосом прочитал, что гражданин Руденко приговаривается к высшей мере наказания расстрелу, что приговор окончательный, обжалованию не подлежит, что о помиловании можно обратиться во ВЦИК в 72-часовой срок с момента вынесении приговора. С моего места было видно как защитник, после этих слов, вытер ладонью лицо' стал застегиваться. За судейским столом Синат, облизав губы, еще медлил. Уложив приговор в портфель, волосы его при этом свесились, он, сузив глаза, взглянул в переполненный людьми зал.

"Руденко, громко сказал он, вскидывая волосы и не меняя взгляда. Вам понятен приговор?" И, поставив портфель на ребро, положил на него руки.

Теперь глаза всех, кроме глаз Сината, смотрели на Руденко. Комендант, ломая каблуками тишину, с рукой на кобуре, подошел к барьеру. Защитник, пытаясь привлечь на себя внимание осужденного на казнь, делал руками движения, желая его подбодрить.

Руденко молчал, но из залы было заметно, что он тревожен. Из-за его выпуклой щеки, словно он ел, двигался кончик длинного уса. Он издал горлом звук, круче развел плечи и хрипло выговорил: "Так точно". И тотчас, лишь только сказал он эти слова, в зале, и не я один, а многие рядом со мной, облегченно задышали. Синат снял портфель со стола и быстро пошел с возвышения в маленькую дверцу. За ним, отставая, пошли заседатели, и одновременно из ниши, уступая им дорогу, в зеленом френче прошел прокурор. В зале давно уже чувствовалась духота, которая теперь, когда все кончилось, стала трудно выносимой. Многие стали выходить, некоторые еще стояли.

Руденко, держась своей пухлой рукой за барьер, что-то поспешно делал ногами.

Он повернулся, и я увидел его. У него было жирное лицо с длинными усами и густыми, как усы, бровями, одно из тех простых, грубых лиц, которые в представлении, совсем невольно, связываются с уходом за лошадьми, с конюшней. Он покривился, что-то не выходило у него, и я понял, что он надевает калоши. Прильнув к барьеру, защитник говорил ему, но Руденко, видно, не мог слушать. Повернув лицо в одну сторону, потом в другую, он ладонью прогладил усы, взглянув себе под ноги, пошел со ступенек возвышения в маленькую дверцу. Вместе с ним, как приклеенные, пошли стражники со своими шашками.

В зале ожидания, куда теперь уже вышли все, было прохладно и свободнее.

Многие, в ожидании следующего дела, сидели на длинной скамье вдоль стены, другие медленно прогуливались, кто закусывая хлебом, кто с папироской.

Только у большого окна люди стояли плотнее, и нужно было приподняться на носки, чтобы заглянуть внутрь. Там, припертый к стене, стоял юноша лет семнадцати с некрасивым еврейским лицом, плотно загнутым носом и пухлыми, цвета ветчины, губами. Видно, он позволил себе сказать что-то о приговоре, потому что знакомый мне завсегдатай, ехидный старик, с мутными глазами и прыгающей, когда говорил или жевал, бородкой, отчитывал его. "Вот уж этого я в толк не возьму, вот уж этого я не понимаю, говорил старик, все разводя руками, будто мерил материю. Он ваших евреев убивал, волновался он, наступая на юношу, он младенцев ихних душил, изувер… а вы… еврей… говорите, жалко его. Да ежели по справедливости рассудить, так за этакий приговор вы обязаны в ножки поклониться да ручку поцеловать. А вы вон болтаете невесть что. Не-ет, молодой человек, язвительно лепетал старичок, вы уж не обижайтесь, я вам прямо скажу. Вы, евреи, бузотеры, паршивый народ. Вам, как ни делай, все не хорошо, не ладно…" Он хотел продолжать, но ему помешали.

Он оглянулся, сразу озлобил глаза и вместе со мной и с другими бросился вперед: у коридора, куда теперь со всех сторон бежали люди, происходило то, что происходит во всех странах мира, где есть полиция. Лишь только вооруженные служители вышли, чтобы освободить от людей коридор, в котором до этой минуты никого не было, так тотчас все сидевшие в других залах люди бросились к этому коридору и загородили его. "Что-что?", спрашивали все и давили друг друга и служителей, стараясь заглянуть в глубь коридора. Зрелище не заставило себя ждать. Первым быстро прошел человек в кожаной одежде, в боевых наплечных ремнях, с наганом в руке. За ним спешили четыре стражника в солдатских шинелях, качая у плеч обнаженными шашками. Между ними на своих коротких, кривых ногах, со старательной, жалкой торопливостью, семенил Руденко. На голову ему надели его зеленую буденовку, концы которой развевались. Руки были связаны на спине. Все это, дуя ветром, быстро прошло мимо и стало спускаться с крутой каменной лестницы. Некоторые, чтобы лишний раз взглянуть, сошли вниз, многие вернулись обратно в залу. Там, у стены, все еще стоял молодой еврейчик. Из боязни или из презрения, но теперь уже никто не подходил к нему. Он стоял одинокий, худой, с опущенными, как после свершившегося бедствия, руками. День кончался, зажигали электричество.

Стекла больших окон запотели, и уже кто-то пальцем нарисовал мокрый профиль, с кончика носа и с подбородка которого тянулись кривые ручьи, ползущие медленно, как слезы.