Я смягчился. Красный плащ Браксы создавал неповторимую гамму с ее волосами и лепестками губ – сейчас эти тубы дрожали.

– Я не хотел тебя обидеть. В моем мире существуют определенные правила. Ими возбраняется пребывание в одной спальне мужчины и женщины, если они не состоят в браке… Думаю, это объяснение тебе доступно?

– Нет.

Ее глаза были как два зеленых нефрита.

– Хорошо, – это… Хорошо, я только хотел сказать, что существует такая вещь, как секс.

В нефритовых глазах словно затеплился свет.

– О, это то, от чего появляются дети?

– Пожалуй. Так оно и есть.

Она засмеялась. Это был первый смех, который я слышал в Тиреллиане. Казалось, невидимый скрипач слегка дотрагивается смычком до струн. Слушать этот смех было не очень приятно – особенно потому, что Бракса смеялась слишком долго.

Отсмеявшись, она подошла ближе.

– Теперь я вспомнила, – сказала она. – У нас тоже были такие правила. Половину Процесса назад, когда я была ребенком, они еще выполнялись. Но теперь, – голос ее прерывался, и мне казалось, что она вот-вот рассмеется опять, – теперь надобность в них отпала.

В моем сознании ее слова звучали так, словно я слушал магнитофонную запись, пущенную с бешеной скоростью …Половина Процесса! Полпроцесса-процесса-процесса!

Не может быть! Оказывается, может! Половина Процесса – это приблизительно двести сорок три земных года!

Вполне достаточно времени, чтобы выучить все 2224 танца Локара.

Достаточно, чтобы человек успел состариться. Если говорить о земном человеке. Я опять взглянул на нее – бледна, как шахматная королева из слоновой кости.

Готов заложить душу дьяволу – она была человеком – живая плоть, полная красоты и силы. Ставлю свою жизнь – женщина, ставлю свое тело…

Но если ей два с половиной века, то М'Квайе – прабабушка Мафусаила. Я вдруг вспомнил об их комплиментах моему искусству лингвиста и поэта. Это кое-что значило в устах высших существ!

Но… что она подразумевала под «теперь надобность в них отпала»? И что означал ее смех на грани истерики? И что таят насмешливые взгляды М'Квайе?

Вдруг я отчетливо понял, что близок к какой-то разгадке.

– Скажи мне, – с мнимой небрежностью произнес я, – все это связано с «болезнью, которая не убивает», описанной Тамуром?

– Да, – ответила она. – Люди, родившиеся после Дождя, не могут иметь детей и…

– И что? – я наклонился ближе к ней.

– … и мужчины не хотят их иметь.

От внезапного озарения я стукнулся о спинку кровати. Стерильность всей расы и мужская импотенция, явившаяся результатом природного катаклизма… Возможно, это какое-то заблудившееся радиоактивное облако, Бог знает откуда попавшее в их атмосферу в тот незапамятный день? Задолго до того как Скиапарелли разглядел на Марсе мифические, как мой дракон, каналы, прежде, чем эти каналы породили тьму толкований и безумных гипотез, Бракса уже жила и танцевала с проклятьем, наложенным на лоно еще до того, как слепой Мильтон написал о потерянном рае…

Я достал сигарету. Хорошо, что мне пришло в голову прихватить с собой пепельницу. Кстати, табачной промышленности на Марсе тоже не существовало. Как и пьянства. Аскеты, которых я встречал в Индии, были в сравнении с марсианами истинными дионисийцами.

– Что это за огненная палочка?

– Сигарета. Хочешь попробовать?

– Да.

Она села рядом, и я прикурил сигарету для нее.

– От этого щекотно в носу.

– Вдохни дым, подожди и выдохни.

Бракса попробовала.

– О-о… Она священная?

– Нет, это называется никотин, – ответил я, – эрзац божества.

Мы помолчали.

– Только не проси меня перевести слово «эрзац».

– Не буду. Иногда во время танца я чувствую что-то похожее на это ощущение с ни-ко…тином.

– Это быстро проходит.

– А сейчас расскажи свое стихотворение. Мне вдруг пришла в голову одна идея.

– Подожди минуту, – сказал я, – у меня есть кое-что поинтересней.

Я встал, взял свои тетрадки и сел рядом.

– Взгляни, – это первые три главы книги Экклезиаста. Они очень схожи с вашими священными текстами.

И начал читать.

Я прочел всего одиннадцать строф, когда Бракса прервала меня:

– Пожалуйста, не читай этого! Лучше – свои стихи!

Я замолчал и бросил тетрадь на стол. Бракса дрожала, но иначе, чем во время танца, подобного ветру – теперь она готова была расплакаться, как ребенок. Я довольно неуклюже обнял ее за плечи.

– Он говорит так, – произнесла она, – как все остальные…

Я свернул свою память и завязал ее безумным узлом, как пеструю ленту на рождественских подарках, которые так любил. С немецкого на марсианский я перевел экспромтом поэму об испанской танцовщице. Надеялся, что ей это понравится. И не ошибся.

– О-о, – она была в восторге. – Это ты написал?

– Нет, этот поэт талантливей меня.

– Не верю. Это ты.

– Его имя – Рильке.

– Но ты перевел его на мой язык. Зажги еще одну спичку, я хочу увидеть, как она танцевала.

– Бесконечные огни, – задумчиво произнесла Бракса, – и она погасила их маленькими твердыми ступнями. Когда-нибудь я тоже сумею так.

– Ты лучше любой цыганки, – засмеялся я.

– Нет, так я не могу. Ты разрешишь мне станцевать для тебя сейчас?

Сигарета в ее руках догорела до фильтра, я взял у нее окурок и выбросил в пепельницу вместе со своим.

– Ну нет, – заявил я. – Отправляйся в постель. Она улыбнулась и прежде, чем я успел сообразить, дотронулась до застежки своего красного плаща.

Одежда соскользнула на пол. Я судорожно сглотнул.

– Хорошо, – сказала она.

… Я поцеловал ее, а дуновение ветерка от падающей одежды погасило светильник…

Дни были подобны листьям Шелли – желтые, багряные, коричневые, гонимые западным ветром. Они кружились надо мной под шелест микрофильмов. Теперь почти все книги были пересняты. Чтобы прочесть и по достоинству оценить значение этих текстов, потребуются годы труда многих ученых, но сейчас весь Марс был заперт в ящике моего стола.

Экклезиаст, от которого я отвращался и к которому прибегал вновь, был почти готов заговорить на Высоком Языке.

Когда я не занимался в Храме, я предавался ничегонеделанию. Я написал уйму стишков, которых прежде стыдился бы. Вечерами мы гуляли с Браксой по дюнам или забирались подальше в горы. Иногда она танцевала для меня, а я читал что-нибудь торжественное, написанное непременно гекзаметром. Она по-прежнему путала меня с Рильке, и я сам почти уверовал в это. Когда-то здесь, стоя у замка Дуино, я писал элегии…

О, никогда не искать объяснения розам! Вдыхать их аромат (посапывай себе, Кейн!), срезать их колючие стебли, наслаждаться ими… Жить мгновением. Просить его остановиться. Но не досаждать богам жалкими мольбами. Как быстро исчезают листья, унесенные ветром…

Ни один из богов никогда не замечал нас, и нет им дела до людей.

Лаура. Бракса и Лаура. Высокая холеная блондинка (терпеть не могу блондинок!). Папочкина философия вывернула меня, как карман, наизнанку, и я надеялся, что любовь сможет заполнить пустоту. Но длинный, бросающийся словами и образами парень с бородкой Иуды и с собачьей преданностью в глазах – он был самой оригинальной декорацией на ее вечерах. И только.

Всем тем, что предначертано, я был проклят в стенах этого Храма. Заодно с Маланом. Пронесся дикий западный ветер и не осталось после него ничего из существовавшего прежде…

Для нас пришли последние дни на Марсе.

Минул день, но я не видел Браксу. Минула ночь.

И второй день. И – третий.

Мне казалось, я схожу с ума. До этого я не осознавал, насколько мы были близки и как она необходима мне. Я чувствовал ее безмолвное присутствие и боролся с желанием спросить, – что толку вопрошать розу?