Этой Шопиной стоило родиться мужчиной (да она, несомненно, и была мужчиной, по крайней мере в прошлой жизни). Громадного роста, без всякого намека на грудь, с плоским злым лицом в очках - она двигалась по институту подпрыгивающей походкой шагающего экскаватора, с таким видом, словно вокруг нет ни людей, ни предметов. Скорее всего, это объяснялось близорукостью, но со стороны казалось, что очень опасно перебежать ей дорожку, поскольку она снесет всякое препятствие, как человек одной, но пламенной страсти. В ее походке Птицын отмечал еще одну странность - шарнирность, что ли? В момент всегда стремительного движения части ее тела шевелились в разных плоскостях: белые немытые патлы взлетали над плечами и падали к шее, громадный дипломат бился в руке, точно собака на поводке; ноги двигались вперед, руки - вбок, мужской костистый таз подпрыгивал, как мячик, и только плечи сохраняли неподвижность и величавое достоинство королевы.

Сейчас, как и всегда, Шопина, ничуть не стесняясь целого курса, нежно обнимала Красных, целовала ее в щеку, терлась об нее бедром. Та подхихикивала, слабо отстранялась, но разве можно было противостоять такому напору?

Птицын чуть-чуть завидовал Шопиной: едва ли он смог бы так смело добиваться предмета своей страсти, откровенно плюя на любопытствующую толпу.

Арсений задумался, между прочим, о том, почему лесбиянство и гомосексуализм пышным цветом произрастали на почве филологии. Кроме Шопиной и Красных, к нежности которых уже все привыкли, небезосновательные слухи ходили о гомосексуализме профессора советской литературы и парторга Виленкина: тот якобы подходил к их однокурснику красавцу Нахову, брал его за локоть и сладко шептал в ухо: "Андрюша, какой вы красивый мальчик!" Нахов с полгода как работал при кафедре советской литературы по теме "Нравственные искания героев в произведениях Чингиза Айтматова" под научным руководством Виленкина и был первым кандидатом на место в очной аспирантуре. Правда, Виленкин всячески отводил устоявшееся мнение о своем гомосексуализме. Он распускал слухи, будто Егор Бень - его незаконнорожденный сын, повторивший его собственную судьбу, поскольку настоящий отец Виленкина - Лазарь Каганович.

Часто Виленкин делал вид, что домогается своих студенток. Даже Верстовская как-то жаловалась Птицыну на грязные приставания Виленкина. Птицын предложил устроить ему темную. Впрочем, всерьез никто не верил в искренность любовных увлечений Виленкина. По-настоящему от Виленкина страдал один только бедолага Бень.

В конце концов, думал Птицын, причины извращений лежат на поверхности: на сто девиц курса приходится двадцать мужчин. Да и что это были за мужчины?! Так, отбросы. Кто из настоящих мужчин пойдет в педагогический институт? Конечно, их вынудили обстоятельства, угроза армии, но вместе с тем внутри них наверняка сидело что-то ущербное, женственное, пассивное, так что считать их партнерами, самцами, увы! - не приходилось. В основном девицы отыскивали мужчин на стороне.

И всё же (Птицыну казалось) в самой филологии тоже скрывалось что-то сугубо специфическое, ущербное, располагающее к извращениям. Ее методологическая эфемерность и идеологическая бестолковость, неотчетливость и наукообразие (что такое филология - наука или искусство?) - всё скатывалось к иллюзии, к соблазну, к сомнительному и двусмысленному красному словцу, то есть к греху. Грех как будто оправдывал себя филологически.

- Соколов назвал "Руслана и Людмилу" романтической эпопеей, - продолжал Козлищев после длинной паузы, - имея в виду смешение в ней различных жанров и сказочно-богатырский сюжет. Однако смешение жанров, как и смешение стилей, еще не означает, что Пушкин отказался от жанрового мышления, свойственного поэтике классицизма. Напротив, именно сознательное - и отнюдь не эклектическое - смешение жанров все же указывает на реальное присутствие нарушаемых жанровых норм...

Было заметно, как тяжело дался Козлищеву этот кавалерийский наскок во имя дисциплины и порядка: он явно сник, спутался, схватился за свои перфокарты, начал их нервно перебирать, как будто задумал перетасовать колоду, чтобы отыграться в "дурачка"; подергал за душки очков и за цепь на плечах, жадно выпил молока - не помогло; автоматически достал из пиджака зажигалку, стал крутить ее в руках: очевидно, ему страшно хотелось курить. Он щелкнул зажигалкой, с удивлением сквозь очки поглядел на язык пламени, наконец, быстро спрятал зажигалку в карман.

Слепящий свет ударил Кукеса в глаза.

2.

Слепящий свет ударил его в глаза.

Прямо на него, переливаясь красно-желтыми языками, быстро двигался гигантский огненный столб, протянувшийся от неба до земли. От столба шел опасный жар. Он вскочил на ноги, взрыл рогами песок, бессильно замычал и хотел было бежать куда глаза глядят, как вдруг человек в белом потрепал его по холке, как бы уговаривая не волноваться, и снова запряг.

Каждый шаг давался ему с трудом: ноги вязли в сыпучем холодном песке. Он старался не отставать от бегущих впереди него овец и ослёнка, норовившего время от времени прыгнуть в сторону от каравана, но всякий раз веревка, которой тот был привязан к повозке, натягивалась, и тогда ослёнок, жалобно взвизгнув, пугался боли, яростно вертел шеей, пытаясь освободиться от бремени, после чего вынужден был опять покорно возвращаться к семенившим перед ним овцам.

Впереди и сзади грохотали колеса, раздавалось блеянье и мычанье, окрики и детский плач. Бока и холка у него взмокли от испарины. Повозка, которую он так долго тащил, теперь казалась ему еще тяжелей. Ему хотелось грохнуться на землю и больше не подниматься никогда. Ноги увязали в песке по щиколотку. Он дернулся всем телом, но не смог тронуться с места, упал на колени. Резкая боль внезапно обожгла его правый бок: человек хлестнул его кнутом.

Шея! Как ныла у него шея... Ее натерло ярмом до крови. Проклятая жизнь! Его охватило злобное чувство на этот груз, на людей, которых он вез и которые не щадя били его. Он вскочил, рванулся и выдернул повозку из ямы. Только не рассчитал - ткнулся мордой в хвост ослёнка. Тот со страху влетел в самую гущу овечьего стада. Овцы робко сбились в кучу и заблеяли.

Скрип и скрежет колес, женский вопль, хриплый крик мужчины, свистящий звук, рассекающий воздух, - и опять боль, теперь уже с левого бока. Он жалобно замычал и потащился вперед.

По каравану прокатился протяжный окрик - вереница повозок, быков, баранов, лошадей со скрипом и скрежетом остановилась. Человек сзади натянул поводья и сдавил его бока.

Тяжело дыша, он шлепнул себя хвостом по бокам, отбиваясь от назойливых мух, и замер. Человек в белом слез с повозки, похлопал его по морде и наконец-то распряг. Взмокший и обессилевший, он повалился на землю. Холодный песок охватил его разгоряченное тело. Он закрыл глаза, лежал, ни о чем не думая. Ему представился заросший лотосом берег реки, сочная трава и женщина, ласково гладившая его по спине и поившая прохладной водой.

Из глубины земли доносился далекий прерывистый стук - точно дождевые капли барабанили по крыше стойла. Шум становился сильней. Он приподнял голову, стряхнул с уха песок.

Огненный столб, которого он так боялся, пахнув жаром, прошел мимо и остановился невдалеке от него. Он рвался из ремней на свободу, но человек крепко держал его за ярмо, настойчиво и властно гладил по морде, по спине, по бокам, бормоча в ухо что-то успокоительное.

Ветер задул порывами. Он слегка озяб, зато исчезли мухи. Его беспокоил далекий однообразный гул, делавшийся все громче, громче и шедший откуда-то сзади.

Вдруг со всех сторон на него обрушились вопли женщин и детей. Крики, блеянье животных. Стук бегущих ног. Хриплые голоса мужчин. Телеги двинулись, и с ними, так и не отдохнув, потянул свою ношу и он.

Гул земли, явственно превратившийся в топот, вносил в его сердце смятение и тревогу. Сзади на повозке завизжал грудной младенец, женщина успокаивала ребенка, со слезами в голосе несколько раз подряд затягивала одну и ту же заунывную тягучую песню. А человек больно шлепал вожжами по его бокам и торопил, понукал, умолял ехать быстрей.