4.

Птицын нашел Кукеса в сортире.

- Категорический понос! Третий день мучаюсь, - поведал Кукес, вытирая платком мокрые руки. - Душа не принимает портвеша!

- Стихи! - отметил Птицын и переспросил: - А что за портвейн?

- Отечественный. 33-й номер. Граната такая, знаешь? Ну, стекло толстое-толстое...

- А-а... видел! Зачем ты его пил?

- Витя Бодридзе с Гариком Ивкиным принесли. И еще водки... Ёрш страшный... Я водку спокойно переношу... Но вместе с портвешом!..

- Вы в "Мытищах" пили?

- Ну да! Что за вопрос?

- А Ксюша?

Кукес и Птицын вышли из туалета.

- Она старославянский зубрила. У себя на Алабяна. Я тоже за него взялся... Скука! Через силу... читаю... Ксюше обещал... Приходят эти чувачки... Ну, раздавили два пузыря... А потом пошли в общежитие текстильного техникума... по бабам. Три какие-то бабы с раскрашенными рожами... С трудом припоминаю... У меня голова разболелась... Витя и Гарик натянули презервативы, и давай работать на двух кроватях... А я уснул...

- Где, прямо там?

- На кровати у какой-то Кати... по-моему, Кати... Да... У нее глаза добрые-предобрые... Как у коровы... Она лежала со мной рядом, свернулась клубком... Баба дородная... И ляжки у нее могучие... Она бедром ко мне льнет... И все гладит меня по головке... А я к спинке кровати прислонился и уснул!

- Не оправдал, значит, надежд?

- Нет, не оправдал!

Они вошли в пельменную, взяли по порции. Оба помрачнели и, уйдя в свои мысли, молча жевали пельмени.

Птицын сразу же увидел Верстовскую: она по-кошачьи мягко проскользнула между тесно стоящими столиками и встала в очередь.

- Слушай! - прохрипел Птицын. - Что, если нам еще взять по полпорции?.. Я что-то не наелся!..

Он вскочил. Не дожидаясь ответа Кукеса, кинулся к очереди, на ходу доставая из кармана кошелек.

Птицын встал вслед за Верстовской вплотную. Его лицо почти уткнулось в копну ее волос. Он заново вспомнил и с наслаждением ощутил их горьковатый запах. Так пахнет полынь. Тогда на картошке, после общей пьянки, когда все разбрелись по кустам и по углам, он медленно вынимал из ее волос шпильку за шпилькой - и туго стянутый на затылке пучок волнистыми прядями рассыпался по плечам. Ему сделалось сладко от близости ее теплого, крепкого тела. А ее губы были быстрыми и подвижными, как ртуть. "Ты, оказывается, и целоваться-то не умеешь", - с милой усмешкой заметила она.

Верстовская не оглянулась, не поглядела на Птицына. Она слегка запрокинула голову и покачала ею из стороны в сторону, так что ее пепельные волосы прошелестели по его лицу, как струи дождя по пыльному стеклу.

Подошел Кукес. Он ехидно ухмылялся и хищно обнажал свои желтоватые зубы.

- Как в тебе разыгрался аппетит... Прямо-таки волчий!.. Между прочим, Арсений ты не доел свои пельмени...

- Я люблю горячие. А эти уже остыли... - нашелся Птицын.

- Вот как... Почему же ты у Аркадия Соломоныча от них отказался? Там были горяченькие...

- Они у него слиплись и развалились. И вообще напоминали манную кашу... Я ее с детства ненавижу! Как можно было эту гадость есть?! Кстати, я забыл спросить, что вы там прошли... по английскому? Склероз! Ничего не могу вспомнить...

- Еще бы! Ты так сладко вздремнул! - Кукес оживился и иронически пожевал губами. - Впал в транс и захрапел... Как дизельный мотор... Знаешь, как гудит дизельный мотор? Пронзительно гудит! Мы все прибалдели...

Верстовская пошевелилась.

- А что, Соломоныч производил какие-нибудь эксперименты... надо мной?.. - Птицын не на шутку забеспокоился. В памяти, далеко-далеко, забрезжили размытые лица, световые вспышки, каменные лабиринты.

- Никаких экспериментов...

- Очередь! Больше не занимайте. Через двадцать минут - обед. Молодой человек в черном тулупе, вы - последний! Скажите, чтоб за вами не вставали!.. - Это гаркнула Кукесу мордатая буфетчица.

- Скажем! - весело отвечал Кукес и продолжал: - Так вот, сначала все было как обычно. Соломоныч усадил нас в кресла, приказал расслабиться: "У вас тяжелые веки. Руки и ноги наливаются свинцовой тяжестью, - Кукес раздул щеки, вытаращил глаза, выставил брюхо вперед и взаправду стал похож на Аркадия Соломоныча Гринблата, толстого еврея, учившего английскому языку под гипнозом. - Вы засыпаете... Перед вашим взором зеленая трава... Голубое море. Ласковое дуновение ветерка... - Кукес опять удачно передразнил шепелявость Соломоныча: близость Верстовской его явно вдохновляла. - Мы расслабились. Он включил "Болеро" Равеля. Смачная музыка!

- Это я помню... - вставил Птицын.

- А-га! Ты тогда еще не спал... Ну вот, только я начал ловить кайф... вдруг Соломоныч, скотина, врубил английскую речь, а "Болеро" вырубил... на самом сильном месте... Лондонских дикторов врубил... У них темп... бешеный. Одно слово поймешь, пока думаешь над ним, они два десятка новых...

- Это я тоже помню... - кивнул Птицын и подумал, что Верстовской, как профессиональной переводчице, наверняка будет любопытен рассказ Кукеса.

- Вдруг ты так хрипло захрапел!.. - продолжал Кукес. - Как удавленник, когда его сняли с петли. При этом весь скрючился. Лицо перекосилось, как будто ты встретил отца Гамлета... Слюна изо рта пошла... Потом застучал зубами... Дробь... И говоришь с такой натугой: "Ты..."... "Я..." Соломоныч перепугался, пульс щупает, веки пальцами разводит - а у тебя глаза, как у покойника закатываются. Молоко видно... Картина мало эстетичная!..

- Ты видел глаза покойников? - недовольно перебил его Птицын.

- Представь себе, да... Когда умерла мама...

- Извини...

- Ничего... Дело прошлое... Я уж пять раз пожалел, что тебя туда привел: думаю, помрешь, а потом меня будут обвинять в твоей смерти... А Соломоныч, упорный парень, шепчет тебе на ухо зловещим шепотом: "Мне снятся хорошие сны... Радостные и безмятежные... Я дышу ровно и глубоко..."

- А я?

- А ты на самом деле стал успокаиваться. Убрал, наконец, колени с груди... Что за неудобная поза! Разжал руки (они до этого в подлокотники вцепились... судорожно). Дышать стал ровней. В общем, впал в транс... голову набок вывернул - ну вылитый индюк... Вот... а после шептаний Соломоныча устроился поудобнее... Соломоныч берет твою руку, поднимает над головой, потом кисть сгибает перпендикулярно. Такое впечатление, что рука восковая. Висит в абсолютно неестественном положении. Ну, пожалуй, как если бы ты держал кусок сахара и дразнил собаку...

Плечи Верстовской вздрагивали от смеха. Кукес между тем невозмутимо продолжал, лукаво глядя на Птицына, который уже и сам был не рад, что затеял этот разговор.

- Соломоныч комментирует: "Глубокая каталепсия. Слабый психический тип. Сильная внушаемость. Склонность к маниакально-депрессивным психическим состояниям".

- Это я-то?! Что за бред! - Птицын был искренне возмущен.

Верстовская откровенно смеялась.

- Лондонские дикторы тем временем быстро-быстро бормочут: "Ква-ква-ква!" Никто, разумеется, их не слушает. Все вокруг тебя собрались: ждут, что ты еще выкинешь...

- Дождались?

- Представь себе, да! Сначала ты стал икать... Икал, икал... Я думаю: "Господи, ну когда же он кончит икать?" Хотел шлепнуть тебе по спине. Говорят, помогает.... Но потом внезапно ты перестал икать и тут же заговорил на иностранном языке... Бегло!

- На английском? Как лондонские дикторы? - переспросил Птицын. Вся эта история начинала действовать ему на нервы.

- Нет, не на английском, - терпеливо пояснил Кукес. - Просили не занимать. У них обед, - бросил Кукес прыщавой студентке из 5-й группы. Та, пожав плечами, отошла. - Я сначала даже не понял, на каком... Но звучит очень мелодично... Поначалу я колебался между санскритом и арабским... Ты минут пять болтал... Как будто кого-то убеждал... ласково так, мягко... Ни тебе иронии, ни сарказма... Совсем на тебя не похоже. Потом вдруг вскочил с кресла, скрестил на груди руки - один к одному Наполеон на Святой Елене, - бросил несколько коротких слов: слушайте, мол, Я буду говорить! Только, видно, кто-то тебе помешал... Некстати... Ты как глаза выпучил, зубы оскалил (смотреть страшно!), пальцем ткнул в Фикуса: убью, дескать, скотина, если не заткнешься. Бедняга Фикус перепугался, спрятался за Леонтьева.