В гальке у речки Зурр отыскал кусок камня, напоминающий наконечник копья, какие делал старый Оор для охотников племени, и вымазал его своей кровью.

— Вот, — издали показал он окровавленный камень Муне, — пусть зверь будет Зурру соба.

Муна знала обычай своего племени: охотники, вместе пролившие кровь или спасшие один другого от опасности, братались, называя друг друга соба — друг, побратим.

Обряд заключался в мешении крови побратимов на острие копья стрелы или на дуге лука.

Муна торжественно взяла окровавленный осколок и осторожно приложила его к черной от крови шерсти на боку зверя.

Итак, таинство побратимства состоялось.

Зурр приблизился к волку и произнес, глядя в глаза ему прямо и дружелюбно:

— Соба! — Потом хлопнул ладонью себе в грудь и повторил: — Соба!

Кто знает, может быть, это слово древнего племени дожило до наших дней и превратилось в хорошо знакомое каждому — «собака».

Слово это обозначает «верный друг» и вовсе не годится для ругательства, как его используют некоторые.

Огонь!

Нетрудно представить, какую бурную радость испытали Зурр и Муна, когда издали увидели сизый дымок и оранжевые веселые языки пламени, радующие и согревающие сердце. Да, на том месте, где утром остался Лан, горел огонь.

Тут же были забыты тяготы трудного дня и смертельная опасность, которой они подверглись недавно.

Это был настоящий горячий огонь, такой же горячий, как в жилище племени.

Зурр суетился вокруг костра и повторял свое:

— Вах-ха! Вах-ха!

Когда радость немного улеглась, Муна рассказала Лану, как они нашли пещеру, но в ней живет громадный медведь с большущими белыми когтями, как волк спас Зурра от верной гибели. И теперь Зурр и волк — соба, побратимы.

Лан слушал очень внимательно и попросил Муну еще раз рассказать все по порядку.

Согревшись у костра, Зурр мгновенно заснул, но спал неспокойно, стонал и вскрикивал.

Бодрствовать у костра остался Лан. С испугом вскакивал он при каждом звуке: медведь мог прийти к их становищу.

На этот раз ночевали они под нависшей скалой. С боков загородились от ветра большими камнями.

Отдельной кучкой возле костра лежали сухие палки на случай, если бы им пришлось отгонять от становища хищников. Волк, уже немного привыкший к огню, все-таки улегся в стороне, на охапке сухой травы, брошенной для него Муной.

Впечатления прошедшего дня не давали Лану покоя.

Во-первых, он сам добыл огонь. Добыл при помощи обычных предметов, какие всегда можно найти под рукой. Значит, он сможет добыть его и в другой раз, всегда.

Снова и снова переживал он эту радость сначала: вот они рядом — лучок, прямая палочка и ореховая скорлупа. Только трухлявый пень остался на своем месте, в зарослях.

Во-вторых, он чувствовал нечто важное и значительное в том, что произошло сегодня там, на поляне, у медвежьей норы.

Он пытался самостоятельно осмыслить случившееся, но мысли разбегались и не подчинялись ему. Что-то важное из рассказанного Мудрым Ауном никак не удавалось вспомнить. Приходили на память зазубренные заповеди…

«За детеныша отдай женщину, за охотника отдай детеныша, Слово же сохрани!»

«Злые дивы прячутся от светлого Солнца, в темноте же сбереги огонь!»

Это не то.

«От дня прилета птиц, от дня Нового Солнца и еще две луны собирай тайные травы — и исцелишься, и детенышей исцелишь, и жен».

Все не то. Да, вот!

Лан вспомнил вдруг светящийся туман, яркое и в то же время невидимое за плотной пеленой солнце. В тот день Аун рассказал ему о великом охотнике и вожде Таже, который не убил раненого волками олененка — и потому Олениха-Мать спасла охотника от гибели. И еще сказал Мудрый Аун: «Таж не убил Олениху, но узнал великую тайну матери. Он стал как див, которому повинуются звери…»

Не без тщеславия сейчас пересказал себе мальчик эту притчу по-своему: «Лан не убил волка, но узнал великую тайну соба. Он стал как див, которому повинуются звери…»

Пересказал, и ужаснулся собственной смелости, и обрадовался свежему озарению древней притчи.

Да, это так. Они с Муной не дали убить волчонка, защитили его от Зурра и Черного Ворона. А сегодня маленький волк в схватке с большим медведем спас от гибели Зурра.

Зверь спас человека от другого зверя. Мы стали как дивы, нам повинуется зверь!

Лан устало прилег, трудные раздумья утомили его.

Впервые мальчику захотелось приласкать волка. Он вспомнил, что раненый соба ничего не ел за весь день. Сами они кормились плодами и ягодами, а о волке не подумали.

Эта ночь прошла спокойнее предыдущей: гиены не пришли — то ли огонь пугал их, то ли попалась хорошая добыча.

Перед утром могучий сон стал побеждать Лана, и он разбудил Муну.

Спать ему пришлось недолго, но и этого сна было достаточно, чтобы проснуться бодрым и радостным.

Какое блаженство лежать возле костра, ощущая его живое тепло!

Муна не спала.

Взглянув на нее сквозь ресницы, Лан удивился выражению ее лица. Она глядела куда-то вверх и вдаль. В глазах выражение удовольствия и покоя. Такие глаза бывали у Ауна, когда он смотрел на светящийся туман, когда рассказывал Слово предков, когда припоминал удивительные свои истории.

Ай! Сейчас у нее были хорошие глаза, добрые, как это синее небо, зеленовато-прозрачные, как вода в речке, вовсе не совиные, какие у нее были, когда она защищала волчонка.

Лан взглянул туда, куда смотрела девочка.

Утро выдалось ясное и холодное. Солнце щедро разливало мягкий розовый свет, и в морозном воздухе медленно кружились искрящиеся блестки инея.

За речкой, в ореховой роще, свистели, щелкали, заливались звонкими переливчатыми голосами птицы:

«Витью, витью, чи-чи-чи-чи!» — пела одна.

«Рь-рь-рю! Рь-рь-рю!» — отвечала другая.

«Плюи! Плюи! Плюи!» — звонко повторяла третья.

Ясному утру и птичьему гомону радовалась Муна, потому и были у нее такие глаза, потому и хотелось Лану глядеть на нее долго. Отчего так бывает у людей?

Муна почувствовала на себе взгляд и повернулась к костру подбросить сухих веток. Лану стало досадно, что необычное видение вдруг исчезло, и он притворился спящим.

Девочка устало потянулась и вышла из-под скалы. Тонкие рыжеватые волосы ее засветились в утреннем свете, да и вся она стала как будто прозрачной и светлой.

Лан приподнялся на локтях.

Перебравшись через речку, Муна бродила по серебристой от инея поляне и отыскивала целебные листья и травы.

— Брр! — Лан поежился, глядя, как девочка бесстрашно обламывает ногой ледяные забереги речки и входит в студеную воду.

Какое тихое, спокойное и радостное утро!

Вот Муна склонилась над спящим волком и осторожно прикладывает к ране лист подорожника. Соба чуть взвизгивает и хватает зубами руку девочки, но тут же отпускает, не укусив, а потом облизывает, словно виноватый детеныш.

Зурр в это утро не смог подняться. Раны на руках болели и кровоточили, к тому же загноились многочисленные ранки и царапины, полученные во время бегства от дикобраза.

Мальчишку бил озноб. Однако Зурр помог Лану натянуть тетиву на дугу лука.

Все-таки он был силен, этот Зурр!

Прихватив лук и три стрелы, сделанные им накануне, Лан побрел в гору — вдруг посчастливится добыть что-нибудь?

Зурр видел, как волк неверным шагом побрел к речке. Долго лакал холодную воду, затем рысцой затрусил вслед за Ланом.

Пошел сам, без поводка, без своей любимицы Муны.

Лан не знал, как вести себя со зверем.

Волк пробирался кустами, неподалеку от него и, казалось, не обращал внимания на мальчика. Он охотился самостоятельно. Покопался возле норы мыши, чихнул и оставил ее. Принюхался и прошел несколько шагов по чьему-то следу.

С отчаянным писком прошуршала по сухим листьям крыса; волк не погнался за ней: все-таки, раненный, он был еще слаб и малоподвижен.

Долго шли они так, неподалеку друг от друга и все же врозь. Мальчику казалось, что вот теперь исчезнувший в кустарнике зверь больше не появится. Но соба каждый раз вновь возвращался к Лану.