На высоком каменистом уступе Птичьего острова росли ивы и тополя. Остальная видимая часть курчавилась низкорослыми деревьями и кустарниками.

Ребята невольно залюбовались узким гротом, делящим остров на две неравные части. Ветви джиды и облепихи образовали зеленый свод над гротом. Проток, ведущий в грот, такой узкий, что грести невозможно, веслом действовали вместо шеста. Течение чуть заметное.

Наконец берега протока раздались в стороны и открылась небольшая внутренняя бухточка. Справа и спереди бухточки — заросли камыша, через них вода скатывается в реку. Даже лодку не нужно привязывать: некуда ей деться.

Поблизости от берега бухточки желтеет большой старый шалаш. В нем живет Михаил Никитич, когда останавливается тут.

«Прямо остров Монте-Кристо», — подумал Пулат.

Лагерь решили разбить на бугре, между деревьями. Отсюда слышен плеск воды на кромке острова и, если долго смотреть, кажется: не река бежит мимо, а остров-корабль плавно скользит вперед и белые облака весело уплывают за корму.

Радик добровольно принял на себя хозяйственные заботы по лагерю: распаковал рюкзаки, взялся заготовить на вечер топливо. Он надеялся, что Пулат станет ему помогать и так незаметно, в работе восстановится их дружеское доверие. Но Пулат взял блокнот и отправился к скалистым нагромождениям в середине острова. С высокого камня он долго изучал окружающую местность.

Остров и впрямь напоминал корабль с высоким каменным носом и широкой низкой кормой, сплошь заросшей густым камышом. В камышах гнездилось множество птиц, оттуда слышалась неумолчная возня, писк, гогот и хлопанье сильных крыльев. Слева, через главное русло, до высокого лёссового берега, поросшего тугаем, рукой подать, не больше ста метров, зато до правого берега вплавь не добраться — метров шестьсот, а то и больше.

Привольно разлилась Сырдарья. Повсюду сквозь заросли поблескивают затоны и протоки — для живности благодать!

Пулат, мысленно проложив прямую линию между устьем Курук-Келеса и той точкой, самой высокой на острове, где в настоящее время находился его наблюдательный пункт, устремил свой взгляд в сторону тугайных зарослей по левую сторону главного русла. Но сколько он ни напрягал зрение, не смог разглядеть ничего, что могло бы сойти за остатки старой лачужки, под которой закопана таинственная захоронка.

Спустившись на землю, Пулат набросал в блокноте план расположения острова, реку, прибрежную зону. Постепенно контуры острова заполнялись обозначениями деревьев, кустарников, камышей, нагромождений валунов…

Взгляд Пулата случайно упал на инициалы П. Ф., вырезанные на коре тополя, в метре от земли. Интересно, кто это П. Ф.? Во всяком случае, вырезано это было, видно, недавно, кора не успела зарасти.

Мальчик вернулся в лагерь, когда солнце подернулось пепельной дымкой.

Серафим Александрович неподвижно сидел над удочками. Поплавки лениво покачивались на поверхности. Клева не было.

— Я уж им и макуху[17] предлагал, и пшеничку — не желают кушать. Сделай милость, Пулат-джан, излови-ка мне несколько кузнечиков. Может, это им понравится.

— Хоп, — бросил на бегу Пулат и помчался на поляну.

Радик с чувством хорошо выполненного долга валялся на кошме. У него было лирическое настроение, он пел.

Сказать правду, у него неплохо получалось! Не то чтобы он был хороший певец или обладал красивым голосом, а как-то приятно, славно было слушать его:

Пулату сразу виделись бушующие волны, лохмотья мокрых парусов и уставшая до изнеможения команда. А волшебная страна — вот она, красивый высокий остров в розовом закатном свете и ослепительное, необъятное водное пространство. И за стеной камыша птичий гомон… Все так мило его сердцу!

Особенно нравилось Пулату, когда Радька пел, как будто он хан Кончак. Курносый, с сивым вихром на макушке, толстенький, Радька по какому-то волшебству становился вдруг хитрым, коварным и могущественным Кончаком, уговаривающим, упрашивающим князя Игоря продать свою родину за подарки и пленницу.

Молодец Радька, здорово!

Отец у Радьки композитор, но он живет где-то в другом городе, и Радькина мать не любит, когда сын вспоминает про отца. Но все равно Радька тоже, наверно, станет композитором: голос у него глуховатый, а поет — будто рисует…

На кузнечиков у Серафима Александровича сразу пошло веселее. Сначала попалась длинная тощая чехонь, потом чистый, желтый с сизой спинкой сазан… И пошло, только дергать успевай.

Даже Пулат поймал большую красноперку. Ну, не очень, конечно, большую, зато сам.

— Ну, что, брат, — между делом спросил Серафим Александрович, — помирились вы с Радием?

— Помирились.

— Правильно. Мы, мужчины, публика великодушная. Соберите-ка, друзья, снулую рыбу да засолите, пока не испортилась.

И за работой Радик продолжал что-то потихонечку мурлыкать, а потом и говорит:

— Хочешь песню послушать, нашу, походную?

И запел вполголоса:

Пулату понравилась песня. Конечно, она не такая, как по радио, но зато это их собственная песня: тут и дарьинка, и костер, и «волны, не меньше, чем в море могучем».

— Молодец, Радька! Ты и музыку сочинил?

— Нет, музыка народная, от других песен.

— Только вот…

— Что такое? — насторожился автор.

— Вот… «свист ветра в снастях»… В каких снастях? У нас даже мачты нет!

Радик вспыхнул, его авторское самолюбие было больно задето. Он сердито засопел и отвернулся, но вскоре лицо его просветлело:

— А если так: «Нас трое на судне, и нам нипочем надрывный свист ветра, раскатистый гром…» А?

— Годится, — с облегчением вздохнул Пулат: на этот раз обошлось без ссоры.

Пулата удивило, что Радька не хвастает. Песню сочинил и не хвастает! Наверно, переживает вчерашнюю «шутку».

— Научи и меня петь.

Забыв про рыбу, ребята принялись разучивать новую песню.

Как только солнце скатилось в мглистую дымку на горизонте, тонко, раздражающе зазвенел неподвижный воздух — налетели комары. Ребятам пришлось спасаться от них под пологом. Весело наблюдать изнутри безуспешный штурм марлевых стенок накомарников скопищем кровопийц. Стоит неосторожно приблизить к марлевой стенке плечо или руку, как в них через марлю вонзаются десятки жадных комариных хоботков.