В ту зиму, когда я познакомился с Ритой, вокруг творилось странное. В троллейбусе, едва я протянул водителю деньги, чтобы взять у него гармошечку билетов, с заднего сиденья совершил фантастический прыжок некрупный аллигатор и, вцепившись зубами в кисть моей руки, попытался завладеть имевшейся у меня наличностью: смятыми купюрами и жалко позвякивавшей мелочью. Мне удалось справиться с обезумевшим крокодилом, я его отшвырнул и поспешно спрятал кошелек в карман. Но уже тянулись через проход осьминожьи щупальца, и обвивала мои плечи и норовила лизнуть в щеку жирафья голова на длинной шее…

В диетической столовой, куда я заглянул во время обеденного перерыва, за столами сидели старые беззубые львы с орденскими колодками на лацканах, чавкали и шамкали, беседуя, гиены в стоптанных туфлях, шипели гадюки и кобры — с перевязанными щеками, видно, из-за острой зубной боли… Я заказал молочный суп с лапшой и, пока смаковал ложку за ложкой, ощущал устремленные на меня недобрые взгляды.

Принесенную из магазина запечатанную в целлофан курицу я не стал запихивать в холодильник, а, пользуясь тем, что стоят морозы, вынес ее на балкон. Сделал я это поздно вечером, в темноте, когда вернулся со службы, утром же намеревался эту самую курицу оттаять в раковине и зажарить. Я ждал в гости Риту…

На рассвете меня разбудил доносившийся из-за окна странный шум. Через обрамленное инеем стекло я увидел: две вороны подпрыгивали и суетились вокруг компактной замороженной тушки, толкали, наподдавали скользкий брикет лапами и клювами, будто играли в регби или футбол. Они пихали тушку грудью и крыльями, под их напором она подвигалась все ближе и ближе к краю балкона. Конечно, следовало раздернуть занавески, распахнуть балконную дверь, взмахнуть руками и прогнать воровок. Но я, как завороженный, наблюдал попытку наглого хищения. Поражали энергичность и настырность ворон, их горящие черным пламенем глазки. Через минуту курица полетела вниз. Может быть, о таком головокружительном полете она мечтала всю жизнь… Перегнувшись через балконные перила, я смотрел, как в заснеженном палисаднике две бандитки празднуют удавшуюся авантюру. Они устроили вокруг добычи пляску, прорвали прозрачную оболочку и, гулко стуча клювами по промерзшему мясу, лакомились курятиной.

Вечером я рассказал Рите о вороньем пиршестве. Мое восхищение птичьей сноровкой не шло ни в какое сравнение с досадой, которую испытала гостья.

— Ты позволил им съесть нашу курицу? — спрашивала Рита.

Я испек пирог с сыром, мы пили красное “Каберне”, закусывали салатом из свежих огурцов, но глаза Риты то и дело вспыхивали черными злыми огоньками.

По выходным я отправлялся на прогулки. Выбирал тихие, пустынные маршруты и шел до окраины, где, обнесенный высокой чугунной оградой, вздымался громадный амфитеатр стадиона. Границей окружавшей его территории служила плавно изгибавшаяся река, вдоль ее парапета я обычно и брел, пока не упирался в полуразрушенный метромост. Прежде тут находилась уникальнейшая подвесная (возможно, единственная в мире) станция, любоваться красотой речной излучины приезжали сотни пассажиров, теперь вестибюль со стеклянными стенами пришел в упадок, крошился и рассыпался на глазах, поезда ползли по нему еле-еле и как бы крадучись, эскалаторы не работали, двери заколотили фанерой, можно было догадаться, что путешествия через этот мост стали рискованными или по крайней мере небезопасными.

И вот я шагал вдоль реки, справа, за парапетом, расстилалась ее занесенная снегом ледяная поверхность, слева лежали разделенные дорожками аккуратные участки укутанных белизной газонов с каракулями голых деревьев: лип, тополей, кленов и берез, иногда перемежавшихся зелеными елями. Я не мог не обратить внимания: крыши, карнизы и улицы города и безлюдное пространство вокруг стадиона заполняет все возрастающее количество ворон. Их развелось так много, что, сидя на припорошенном метелью льду, они порой не оставляли белых просветов. А однажды буквально превратили реку в черную траурную ленту. Да еще сколькие висели пепельными — не то гнилыми, не то обуглившимися плодами на ветвях деревьев, каркая и шебуршась, устраивались на ночлег.

— Где ты пропадаешь целыми днями? — спрашивала меня Рита. Ей почему-то не давали покоя мои отлучки.

— Гуляю, — отвечал я.

— Столько дел, забот, — сердилась она. — А ты бесцельно шатаешься. Тратишь время без смысла и пользы…

Но я ничего не мог с собой поделать. Мне нравилось исчезать, теряться, отъединившись от человеческих толп и суеты. Мне всегда это нравилось. Нравилось с детства. Нравилось в юности. Нравилось летом, весной, осенью… Когда начинала всходить первая травка на газонах и когда опадали последние кленовые листья, налитые сочной желтизной, а то и румянцем. Каждая жилочка на их открытой ладошке была видна и трепетала — еще живая, живущая отдельной от дерева жизнью…

Черная, вороненая лента реки неотступно стояла у меня перед глазами, когда хоронили моего начальника. Он скончался в больнице от сердечного приступа. Прощание устроили в институте, потом процессия во главе с расхлябанным похоронным автобусом (язык не поворачивался назвать его катафалком) двинулась на кладбище. Погодка выдалась хорошая: легкий морозец и солнце. Гроб утвердили на бетонном пьедестале, возвышавшемся в центре площадочки, предназначенной для траурных церемоний. Близкие умершего и сотрудники произносили печальные речи. Вдруг на ветку одной из обступивших площадочку берез, роняя с нее снежок, взгромоздилась ворона и стала громко каркать. Ее надсадные крики заглушали человеческие голоса. Люди начали задирать головы, ораторы запинались. Я огляделся и увидел: возле одной из свежих могил рыжеет куча песка. В ней отыскал камушки и стал швырять в наглую птицу. Камешки летели мимо, стоявшие недовольно сторонились и косились на меня. Я изменил угол обстрела: зайдя сбоку, стал бросать наискосок, один камешек срикошетировал от ствола и угодил прямо в гроб. На меня зашикали. Ворона же после моих атак лишь переместилась на более высокий сучок и продолжала гнусаво орать.

Покойного пришла проводить и бывшая наша директриса. Она все еще ощущала себя главной персоной, отдавала распоряжения, командовала, размахивала тощими ручками. Назвать эту энергичную женщину старухой означало бы погрешить перед истиной. Даже одета она была с претензией: кожаное длинное пальто, которое висело на ней как на пугале, модные сапоги на высоких каблуках. Голова в меховой шапке качалась на тонкой шее — будто созревшая маковая коробочка на желтом стебле.

Когда гроб начали заколачивать, многие отправились разглядывать памятники на других могилах.

Поминки устроили в институтском буфете. Сбросились на водку, кое-какую закуску привезли вдова и дочь умершего, да девчонки-поварихи от широты душевной (я так полагаю, из сэкономленных материалов) — сварили суп с макаронами непонятно на каком бульоне и на горячее приготовили бефстроганов с гречневой кашей. Народу набилось даже больше, чем ожидалось, пришлось к длинному столу приставить ответвления коротких. Такими выступами строится доминошная линия.

Я сидел с краю, слушал выступавших, выпивал, закусывал, смотрел на разложенные по тарелкам ломтики сыра, колбасы, хлеба, скользил взглядом по лицам (особенно меня притягивала курносая лупоглазая рожа заместителя умершего), и вот какие мысли толклись в голове: в определенных ситуациях мы склонны вспоминать и истолковывать ничего не значащие слова, оброненные без повода и между делом фразы — как глубокую мудрость или провидческое предсказание, хотя изрекшие эти фразы люди ничего подобного не имели в виду. Особенно часто такое дополнительное значение приписывается пустякам из жизни покойников — тех, кто недавно нас покинул. Когда у скончавшегося уже не спросить: что он конкретно имел в виду? Когда никакими ухищрениями и способами не заставить его подтвердить или опровергнуть наши догадки и предположения. Ибо теперь все содеянное и произнесенное им — в безраздельном владении и пользовании живых, и только от них зависит, как распорядиться наследством, какой подтекст вложить в тот или иной жест, ту или иную реплику, звучание которой ведь тоже претерпевает с течением времени в сознании живущих некоторые, иногда весьма значительные изменения…