Так он им напомнит, что это - событие.

В тот день он ушел с корабля, но ему суждено было вернуться. Селигман возвращался много, много раз.

Вот и сейчас, испуская сияние, он пробирался по залитой лунным светом мертвой земле к летному полю, где ждал корабль. Теперь он знал, почему тогда, два года назад, вернулся. Это было ясно и, в каком-то смысле, неизбежно.

Если бы только он не стал таким... таким... Трудно подобрать слово.

Если бы только он так не изменился.

Хотя, пожалуй, не совсем так. Не осталось больше никого, некого было назвать "нормальным", не с кем сравнивать. Не осталось не только людей вообще никаких форм жизни. Лишь пронизывающий ветер рыскал среди ржавеющих обломков прошлого, тревожа мертвое безмолвие.

- Урод! - проговорил Селигман.

И тут же мозг захлестнули, почти одновременно, две волны: и мстительность, и какая-то покорность, круто замешанные на жалости к себе, на безнадежности и ненависти.

- Это они виноваты! - вскричал он, дойдя до груды покореженных обломков кирпичной кладки.

Дорога была знакома - сколько по ней хожено.

В голове вертелось другое.

В поисках пристанища, стремясь покинуть дом предков, люди достигли звезд. Те, для кого космос был желанней одной-единственной планеты, покинули ее, сгинули в неведомых мирах, переступив Предел, из-за которого не возвращаются. Путь Туда - это годы и годы. Возвращение немыслимо, само Время вынесло вердикт: "Идите, если так нужно, но назад не оглядывайтесь".

И они ушли, оставив Землю безумцам. Покинули клубящуюся паром Венеру, оставили позади песчаные бури Марса, льды Плутона, выжженный солнцем Меркурий. На планетах Солнечной системы больше не было людей. Кроме Земли, конечно.

А они были слишком заняты бросанием друг в друга всякой гадости, чтобы думать о звездах.

Те, кто не умел по-другому, остались воевать. Это из них получаются аттилы, Чингисханы, гитлеры. Это они нажимают кнопки и запускают ракеты, чтобы те гонялись друг за другом по небесам, сбивали друг друга на лету, взрывали, выжигали, покрывали воронками, перемалывали, корежили землю. Еще оставались маленькие люди, которым не хватило сил сопротивляться, как не хватило сил взглянуть в ночное небо.

Они и погубили Землю.

А теперь не осталось никого. Ни одного из людей. Только Селигман. И он светился.

- Это они виноваты! - снова крикнул он, и звук растаял в ночи.

Воспоминания несли его сквозь годы, назад, к последним дням того, чему суждено было стать Последней Войной, потому что после уже не осталось с кем сражаться. Снова он очутился в стерильно-белом кабинете, увидел исследовательское оборудование, стрелки приборов, что-то бормочущих ученых. Здесь работали над ним и его группой.

Они должны были стать последним средством. Неуязвимые люди: новая порода солдат, способных выжить в горниле бомбежек, пройти сквозь радиоактивное чистилище, идти в атаку там, где обычные люди давно бы погибли.

Селигман шел по развалинам, фантастический отблеск ложился на исковерканный металл и пластик. На мгновение он остановился, глядя на разрушенную взрывом ограду; на одном проржавевшем гвозде болталась табличка:

КОСМОДРОМ НЬЮАРКА.

ВХОД ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ.

Босыми ногами он ступал по металлическим осколкам, их зазубренные края скребли ступни, но не ранили кожу. Еще одно напоминание о стерильно-белых кабинетах и о жидкости странного цвета, которую ему вводили.

Двадцать три молодых добровольца, по всем статьям отвечающих требованиям военной поры... Их доставили в обособленно стоящий бункер в Солт-Лейк-Сити. Кубическое здание, без окон, с единственным входом, охраняемое день и ночь. По крайней мере, здесь они были в безопасности. Что за эксперименты шли за этими железобетонными стенами, не ведала ни одна живая душа - и даже те, над чьими телами эти эксперименты проводились.

Из-за тех экспериментов Селигман и оказался сейчас здесь, один. Из-за тех щурящих близорукие глаза человечков с иностранным акцентом, из-за надрезов на коже ягодиц и плеч, из-за бактериологов, эндокринологов, дерматологов, гематологов - из-за всех них он был здесь и сейчас, когда больше никого в живых уже не было.

Селигман потер лоб у корней волос. Почему он выжил? Неужели эта непостижимая метаморфоза, что произошла с его телом, позволила ему выстоять под бомбами? Сработало ли тут сочетание результатов экспериментов, что проводили на нем - и только на нем, ибо ни один из остальных двадцати двух не выжил, - и радиации? Да ладно, хватит, в который уж раз. Будь он ученым, специалистом по хворям человеческим, может, он и отважился бы задаться этим вопросом, но он был рядовым пехотинцем - где уж ему понять.

Теперь только одно имело значение - то, что, очнувшись, придавленный обломками здания в Солт-Лейк Сити, он был жив, он видел. Да, видел, хоть слезы пеленой застилали свет - его собственный выморочный зеленоватый свет.

Жизнь. Но в такие моменты, когда мерцающим пятном он двигался среди развеянных в прах останков земной цивилизации, трудно было сказать, не хуже ли она мучительной смерти.

Рассудок его не повредился, шок от сознания того, что он один, окончательно и бесповоротно один на всем свете - ни голоса, ни лица, ни прикосновения, - пересилил шок, вызванный его превращением.

Он был жив. И на свой грубоватый манер находил в этом даже что-то анекдотичное. Шутка ли - Последний Человек На Земле! Нет, какие уж тут шутки.

Какие шутки - когда спустя месяцы после катастрофы на планету опускался пепел последнего пожара. Эти месяцы прошли в трудах: он обследовал окрестности, собирал то немногое, что осталось из пищи, пытался уберечься от радиации - хотя, как могла бы ему повредить радиация, он не представлял-и болезней, мчался на другой конец континента в поисках еще хоть одного человека, который разделил бы его муки.

Но, конечно, никого не нашел. Он был отрезан - как сухая рука от тела своей расы.

Ужасало не только одиночество, не только эта немеркнущая аура, из-за которой в мозгу неотступно стучало: "Урод!"; произошли с ним и другие, не менее пугающие изменения.

Это случилось в Филадельфии. Он сосредоточенно рылся в витрине разгромленного магазинчика. Тут и обнаружился еще один симптом перемен.