– Помилуйте, князь, не слишком ли благородно? – вмешался капитан Ливен-Треси. – Помнится, в собрании вы произносили несколько иные слова…
– А вы, мосье Лоботрясов, помалкивайте! – вдруг проснулся пьяный Веточкин. Он пробормотал еще несколько бессвязных фраз и вновь обмяк.
– Я говорю сейчас о своих чувствах и мыслях, а не о словах и поступках, – возразил князь. – Во время дуэли я выстрелил в воздух, что могут засвидетельствовать все присутствовавшие при том; Бельский же пальнул, целясь мне в голову и попав в грудь: по старому обычаю, пистолеты не были пристреляны – это увеличивает роль случайности. Случайность и спасла мне жизнь: попади Бельский туда, куда целился, я бы сейчас гнил в могиле.
Финал вам известен: Бельский бежал из-под домашнего ареста и стал разбойником…
Князь развел руками, как бы показывая, что не видит своей вины в произошедшем: кажется, он действительно сделал все что мог для спасения Бельского…
Я возвращался к себе на квартиру, полный самых сильных впечатлений. Князь Зарницын по-прежнему нравился мне; после его искреннего рассказа, во время которого князь совершенно себя не щадил, он, пожалуй, был мне еще симпатичнее. Что до Бельского – я знал, что существуют такие люди: все в их жизни мутно, и все, к чему они прикасаются, мгновенно обращается в прах. Совершив в ранней юности первую ошибку, они уже не могут ступить на верный путь, и любая их попытка что-либо исправить приводит к еще худшим последствиям.
Судьба бедной Лины также взволновала меня, и я даже увлекся было мечтой отыскать ее на Варуссе и доставить на Землю под другим именем, чтобы она могла хотя бы начать жизнь сначала, не имея запятнанной репутации…
Мои размышления прервал Веточкин, который догнал меня неловкими, косыми прыжками и тотчас принялся болтать чуть задыхающимся голосом. Меня поразило, что он совершенно трезв: счастливый юноша – проспался за полтора часа, и к тому же никакого похмелья!
Свою болтовню он начал с того места, на котором для него оборвалась беседа, – со злополучного денщика Ловчия, избитого варучанкой.
– А что все привязались к этому Ловчию? Бельский его, кстати, ценил. У нас в полку у многих денщики были с придурью, но Бельский всех превосходил: Ловчий, если его чуть подпоить и вызвать к гостям за какой-нибудь малой надобностью, с первого же вопроса заводился и препотешно рассуждал о литературе. Особенно бранил Василья Львовича Пушкина за легкомыслие и мелкость тематики. Бельский угорал со смеху, да и остальные веселились. Я после Александра спрашиваю: “Ты ведь знал, что он у тебя приворовывает, что же не пресек кражи?” А Бельский отвечает: “Да такой он, право, забавный протоканалья, – как-то жалко было из-за мелочи с ним ссориться”. После у поручика Глебова денщик-негр появился, он Глебова называл “масса” и играл на губной гармошке – тут уж, конечно, Бельский отошел на второй план…
– Негр небось придуривался, – сказал я.
– А как же! – легко согласился Веточкин. – Но через эту придурь он имел такое количество благ (Веточкин произнес, дурачась, не “благ”, а “благ-г-г-г”, дабы усилить эффект от сказанного), какое прочим не снилось. Глебов даже договорился с одной варучанкой, чтобы та за отдельную плату пекла негру яблочные пироги. Не по вся дни, конечно, а только по воскресеньям, но поверишь ли, Ливанов, мне и того не перепадало…
Отдых на базе пошел мне на пользу: несмотря на бессонные ночи за картами и сигарами, я окреп, порозовел и даже под конец начал заниматься с гантелями, так что в свой полк вернулся исключительно свежим и таковым предстал пред начальственные очи.
Полковник оглядел меня одобрительно и тотчас дал поручение. Дело в том, что поблизости сильно зашевелились незамиренные варучане: они то нападали на наши посты, то грызлись между собой.
– Хорошо бы точнее узнать, что там у них сейчас происходит, – сказал полковник, описав мне обстановку. – В частности, кто они: новое племя, которое перекочевало в здешние края и теперь ссорится с местными? Или просто две банды? Из штаба, как вы понимаете, я этого не вижу.
Я хотел было заговорить, но он остановил меня плавным жестом широкой ладони:
– Разумеется, от вас не требуется проникать на территорию этих племен. Слишком опасно – я не желаю вами рисковать. Но съездить к моему куму – съездите. Поболтайте с ним. Заодно и подарки от меня передайте.
Отточенным, привычным движением полковник выдвинул нижний, высокий ящик своего стола, куда как раз стоймя помещалась бутылка водки, и извлек несколько сосудов, источающих хрустальное сияние.
Своим “кумом” полковник называл князя Гессея, у которого наш командир крестил всех детей (а детей этих у Гессея было, кажется, шестнадцать). Шестнадцатикратное кумовство связывало их “крепчайшей солью”, так что я действительно ничем не рисковал, выступая в роли посланника от столь важного для Гессея лица, да еще прибыв к нему с дарами.
Из разговоров с Гессеем я узнал даже больше, чем предполагал и на что надеялся. Незамиренные варучане точно были разбойниками: две банды схлестнулись друг с другом на берегах речки Швенеляй (русские солдаты именовали ее “Вертихляй” из-за чрезвычайно извилистого русла).
Предводитель одной из банд, по описанию Гессея, был персонажем какой-то исключительной, почти нечеловеческой храбрости, и, поскольку судьба совершенно явно покровительствовала сему бандиту во всем, прочие охотно ему подчинялись.
Не стану здесь воспроизводить витиеватый стиль речей Гессея, сообщу преимущественно суть рассказанного им. Многочисленные отступления от основного сюжета, упоминания богов и демонов, с непременными плевками в их адрес, экскурсы в историю предков Гессея и некоторых других князей, воспоминания о косвенно связанных с темой событиях и т.д., заняли основное время нашей беседы. Главное же сводилось вот к чему.
В разгар осени, когда Швенеляй едва успела покрыться льдом (эта подробность важна), бандиты заметили в степи одинокого человека. На нем были длинная меховая куртка с капюшоном и весьма худые сапоги; он медленно шел, направляясь к реке, и по походке его сразу делалось очевидно, что в пути он давно и очень утомлен. Гессей полагал, что человек тот желал перейти под его покровительство и только злополучные обстоятельства тому помешали; такова уж судьба!
Десяток всадников погнались за незнакомцем, поскольку увидели в нем легкую добычу, – да и к тому же хотелось им повеселиться. Заслышав стук копыт по мерзлой земле, одиночка побежал. Он мчался во весь опор, но куда пешему против конного! Бандиты настигли его в два счета и принялись кружить, дразня и сбивая с толку. Их сабли сверкали в воздухе у него над головой. То и дело то один, то другой наносили удар, но человек всегда уворачивался.
Он бросался под ноги лошадям и даже ухитрился нырнуть под брюхо коня и подкольнуть животное острием ножа. От неожиданности конь взвился на дыбы и сбросил всадника. Прочие на миг растерялись, и преследуемый воспользовался этим, чтобы отбежать на некоторое расстояние.
Разъяренные, бандиты вновь погнались за ним. Теперь он мчался как ветер и двигал руками так, точно хватался за воздух и рывками натягивал на себя пространство. Увлеченные погоней, разбойники не сразу поняли, куда он заманивает их, и с размаху выскочили на тонкий лед.
И тут случилось то, чего на памяти степняков не происходило уже очень давно: по запорошенной легким снежком глади Швенеляй пробежали трещины и вдруг взорвались с пушечным громом; сперва одна лошадь, а затем другая провалились сразу по грудь. Обезумевшие кони ржали, бились, пытаясь выбросить копыта из воды на твердую поверхность, но вместо этого увязали еще глубже. Лед крошился и уходил в черную воду вместе со своими жертвами. И, скользя, задыхаясь, убегая от новых и новых разломов, летел по сокрушаемой ледовой тверди преследуемый человек.
Страшной оказалась река Швенеляй для тех, кто осмелился потревожить ее осенний сон! Но беглец не слушал криков и лошадиного ржания; вот он уже возле обрыва и цепляется за обледеневшие, покрытые кусачим инеем стрелы прибрежных растений.