Он помолчал и вдруг обратил ко мне неожиданный вопрос:

– Вот, к примеру, вы знаете, кто ваш госпиталь проектировал? Не знаете! А поинтересовались бы прежде, чем ложиться. Нельзя же к выбору места относиться так беспечно, это ведь здоровье. Я вот загодя в справочнике нашел все сведения и в свое время наотрез отказался. Нарочно в Москву ездил! Здешний доктор от злости меня чуть не съел, как узнал все в деталях. Напрасно смеетесь, – прибавил он, видя, что я, невзирая на мое печальное и нелепое положение, поневоле развеселился. – Я его спрашиваю, доктора: “Вы хоть знаете, какой архитектор к вашему госпиталю руку приложил?” А он как вопьется зубами в стетоскоп (точно говорю, следы потом остались!) и как зарычит. “Вы, – рычит, – господин Кокошкин (это моя фамилия), – вы чудовище невежества и предрассудков! Да хоть бы и сам граф Дракула проект начертал – не коробка здания лечит, а врачи”. – “Нет, – говорю ему спокойно (потому что я человек спокойный), – согласно народной мудрости, до́ма и стены помогают. Ну а эти стены возвел, с позволения сказать, коллекционер жуков и бабочек. Вы ведь не знали? Эта подробность для вас ведь осталась в тени и безвестности? (Он, заметьте, молчит!) Господин Рындин, строитель здешний, все свое свободное время отводил ловле этих невинных насекомых, которых он преследовал, захватывал, насаживал на иголки и помещал под стекло. Как хотите, у меня доверия к такому человеку нет, и не верю я, чтобы из его рук вышло что-нибудь путное”.

– А что же врач? – невольно поддался я любопытству.

– Назвал меня в ругательном смысле – сейчас уже не вспомню в точности как – и ушел. А я поехал в Москву, поскольку страдал от камня в желчном пузыре. Там и вылечился.

Он помолчал, а затем повернулся ко мне с широкой, добродушной улыбкой:

– Обопритесь теперь о мою руку. Все-таки пора нам с вами, я думаю, расстаться с сими гостеприимными грязями и основательно почиститься.

С этим он встал и приблизился ко мне. Я схватился за протянутый ко мне локоть и, морщась от боли в колене, кое-как поднялся. Вместе мы вернулись к крыльцу и забрали мою трость, так что в конце концов я обрел привычное мне положение.

– А я ведь вовсе не хотел вас толкать, – сказал вдруг г-н Кокошкин с обезоруживающей простотой. – Это случайно вышло. Меня ведь самого толкнули.

Кровь опять капнула у него из носа. Он утер ее клетчатым платком, свернул его колбаской и засунул в ноздрю.

– Я вам предлагаю сейчас отправиться ко мне, – сказал он. – Я угостил бы вас чаем, а то и ромом, если изволите. В госпитале небось рому не позволяют? Это все умерщвленные жуки и бабочки, точно вам говорю. Если бы Рындин отдавал досуги охоте на львов, все в госпитале было бы – и ром, и трубочное зелье. Ну а при теперешнем раскладе – ничего крепче разбавленного кефира.

Я вынужден был признать его правоту и, не видя для себя иной возможности возвратиться в госпиталь в приличном виде, последовал за моим новым знакомцем.

Петр Андреевич Кокошкин жил на Петроградской, за несколько домов от Храма с грошиками, в доме, выстроенном архитектором самых мужественных и пристойных наклонностей. Начертив несколько проектов, блещущих не столько оригинальностью, сколько основательностью, он женился на дочери миллионщика, купил яхту и отбыл жительствовать с обеими в Крым, где и скончал свои дни.

Нас впустило в квартиру двухметроворостое существо, могучие телеса коего были упакованы в синий рабочий комбинезон, замечательной прочности и твердости, с нашивкой космической службы на рукаве. Нашивка эта, впрочем, имела более историческое значение, нежели актуальное, и указывала на происхождение комбинезона, но не на род занятий его владельца.

Называя существо Антигоной, Петр Андреевич строгим голосом приказал пустить в ванной горячую воду и немедленно запускать стирательный агрегат. Антигона пыталась возражать против последнего распоряжения, указывая (очевидно, не без оснований) на обыкновение агрегата безвозвратно пережевывать вверенные ему предметы, но Кокошкин прикрикнул на прислугу, присовокупив к “Антигоне” наименование “строптивой бабы”, и Антигона покорилась.

– В других домах все приказания исполняются беспрекословно, а у меня в дому – что ни домашнее дело, то укрощение калибана, – посетовал Кокошкин, впрочем, с весьма самодовольным видом. – Супруга моя, видите ли, в отъезде: навещает родню в Калуге. Так что теперь здесь временно распоряжается Антигона. Оно и к лучшему: моя супруга – дама чувствительная и вместе с тем весьма строгая, ее наш с вами вид непременно бы огорчил.

Он предоставил мне первому смыть с себя последствия неприятного происшествия. Когда я вышел, облаченный в хозяйский халат, меня ожидали стакан рома и свежие газеты, так что я мог насладиться отдыхом, покуда хозяин мой, в свою череду, приводил себя в порядок.

Кокошкин явился в полосатой пижаме и занял кресло напротив моего.

Я отложил газету, в которой не было ровным счетом ничего любопытного.

– А что, – сказал Кокошкин, – вы из вашего окна много надзираете за здешними молодыми особами?

Почему-то он упорно возвращался к этой теме, но спрошено было с таким простодушным доброжелательством, что я не нашел в себе силы сердиться и признал правоту моего собеседника.

Петр Андреевич приметно помрачнел. Он сжал кулак и постучал себя по колену.

– Русскому офицеру следовало бы вести себя осторожнее. Приходилось ли вам наталкиваться на минное поле? Ну так вот, сударь, это гораздо безопаснее, нежели очутиться вдруг в цветнике из девиц, поверьте старику. – (Старику было едва ли много за сорок, отметил я про себя.) – Случилось это лет за пять до моей счастливой женитьбы… – Он призадумался и не без удивления вынужден был признать, что с тех пор, как с ним случилось то примечательное происшествие, протекло уже почти пятнадцать лет.

– Стало быть, служил я в Царскосельском учебном полку и ожидал отправки на Варуссу. В те времена был у меня один добрый друг. Не думайте, – поспешно присовокупил он (хотя я в тот момент, разморенный ванной, ромом и скучной газетой, вообще далек был от каких-либо мыслительных упражнений), – не думайте, что, кроме этого одного, у меня вовсе не водилось друзей. Мы все, молодые офицеры, друг другу были как родные братья, но все же этот, о котором сейчас я рассказываю, то есть Ваня Штофреген, сделался мне ближе остальных. Мы даже в оперу на одни и те же представления ездили.

Штофреген был немец только по имени и по внешности – белесый такой; а все прочее в нем было совершенно русское, и ухватки, и обычай, и храбрость. Когда он задумывался о чем-либо, то становился точь-в-точь похож на ангела с готической церкви; но задумывался он редко, а чаще улыбался чему-то про себя, от чего девицы всех сословий одинаково млели и говорили, что Ваня Штофреген, должно быть, “очень добрый”.

Вы сейчас, наверное, пытаетесь угадать, – добавил мой собеседник, взглядывая на меня лукаво, – имелись ли в ту пору в моей наружности также какие-либо привлекательные черты, которые позволяли бы и мне претендовать на женское внимание? Ну так могу вас заверить, что были, – супруга моя находит меня таковым до сих пор! Вот женское сердце! Потому что никто ведь не рождается с подобным носом и прочими отличительными особенностями; все это приобретается с годами. Я был тогда молодец – совершенно другого типа, чем Штофреген… Да вот сохранился дагеротип, можете посмотреть.

Он взял костяной свисток, висевший на шнуре у стены, и дунул. Пронзительный звук разнесся по дому, и все полости моего скелета отозвались ответным гудением. В дверном проеме явилась Антигона в клеенчатом фартуке, повязанном поверх комбинезона. Руки ее были в резиновых перчатках. Она безмолвно уставилась на хозяина, не переступая порога.

Петр Андреевич несколько секунд глядел на нее, а затем со вздохом произнес:

– Нет, ничего… Ты сейчас сапоги отчищаешь? Ступай.

Она повернулась и удалилась. Петр Андреевич глянул на меня искоса:

– Супруга моя – дама строгая и порой бывает на мой счет подозрительна, оттого заводить в доме хорошенькую вертлявую горничную – такую, чтобы желания загодя угадывала, – я не дерзаю. В подобном положении Антигона – настоящее сокровище.