Второй раз они сцепились, обсуждая способ приготовления сибирских пельменей. И снова полковник замирил их, угостив пельменями по собственному рецепту. В третий раз, на квартире у штаб-ротмистра Алтынаева, поручик Спицын раскритиковал портсигар, лежащий на столе.

– Вероятно, Алтынаеву попросту подбросили эту пошлятину, – сказал он, указывая на портсигар пальцем. – Подбросили с целью дискредитировать художественный вкус штаб-ротмистра. Внешне эта вещь имитирует старинную работу мастеров с планеты Мю-IV, но цена ей рубль в базарный день. Подобной пакостью забрасывают шпаков-туристов в тамошнем космопорту.

Штаб-ротмистру Алтынаеву сделалось неловко, и он попробовал перевести разговор на другую тему. Но князь, сидевший в молчании на оттоманке, неожиданно сказал:

– Этэт по’тсигал я пода’ил Алтынаеву, и купвен он не на Мю-IV, а на Земве, в го’оде Самавканде, в Ту’кестане. Я не виню по’учика в его ошибке. Он не быв в Ту’кестане, зато, ве’оятно, хо’ошо изучив бвошиные ’ынки на Мю-IV.

Спицын побелел и хрустнул костяшками пальцев.

– Я не был в Самарканде, но зато был в Чимкенте и хорошо знаю стиль туркестанских кустарей. Этот портсигар – с Мю-IV, сомнений быть не может.

Поручик Сенютович легонько пихнул его локтем в бок и жестом посоветовал замолчать. Но Спицына понесло:

– Некоторые из нас занимаются тем, что корчат из себя великосветских особ, – продолжал он, – некоторые настолько высокомерны, что поддерживают свое дутое реноме при помощи грошовых подарков и загадочного молчания! Некоторые…

– “Некото’ые” значит – я? – уточнил князь ледяным голосом.

– Да, вы!

– Тэк-с…

– Брось, что ты прицепился к нему? – сказал Спицыну Сенютович. – Ты смешон.

– Господа! – мучаясь скандалом, произнес хозяин квартиры.

– Ненавижу его! – воскликнул Спицын. – Может быть, я и смешон, но он – противен. Неестественен. Он гадок, как насекомое.

– Довольно! – Алтынаев хлопнул ладонью по столу. – Предлагаю вам обоим удалиться и выяснить отношения. Если князю нужен будет секундант, то я к его услугам.

– Благода’ю, – просюсюкал князь, слегка поклонился и вышел. Следом за ним вышли и Спицын с Сенютовичем. Сенютович скоро вернулся. Он взъерошил волосы на лбу и трагически произнес:

– Вот комиссия!

– Что, стреляются? – спросил Щеткин.

– Завтра, в пять утра. С шести шагов. Я – секундант Спицына, но, господа, провалиться мне на месте, если я знаю, в чем дело.

– Может быть, князь когда-то обидел поручика? – предположил я.

Все с сомнением покачали головами.

– Так бывает, – сказал ротмистр Кайгородов. – Живешь-живешь, и вдруг делает тебе кто-нибудь пакость, явную и совершенно бессмысленную. Или вдруг скажет что-нибудь такое, что ахнешь только. Спрашиваешь: за что, мил-человек? А он: “Да я тебя ненавижу” – и все… Почему? По какой причине? А он сам не знает.

Полковой врач Щеткин закурил из оклеветанного портсигара и резонерски изрек:

– Человек – животное завистливое. В этом его отличие от обезьяны или, скажем, от курицы. Зависть, по-моему, есть не что иное, как мутированное беспокойство по поводу естественного отбора. Особь одного вида завидует другой особи того же вида, опасаясь, что природа выберет ту, другую особь.

– И полковника, как на грех, нет, – дергая щекой, проговорил корнет Лимонов. – Он бы их помирил. Может, послать за ним?

– Нельзя уж теперь. Поздно, – ответил ему Сенютович. – Да и какая разница? Не сейчас, так уж после нашли бы время поссориться.

– Я вот завидую отцу Савве, – меланхолически сказал Кайгородов. – Какой у него бас, господа! Глотка как пушка. Таких басов в природе нет.

Все невесело посмеялись, а Сенютович даже принялся настраивать гитару, чтобы исполнить свою любимую польку-нимфетку. Но у него дрожали пальцы.

– Будто бы врет, а? – спросил он, щипая струну.

И в этот миг сигнальный горн, повизгивая и срываясь, принялся трубить тревогу. Не успели мы повскакать с мест, как на пороге объявился смертельно загнанный вестовой.

– Общий сбор, господа! – просипел он. – Тэй-Лай перешел границу с отрядом. Это набег, господа.

На ходу застегивая доломаны и поправляя ташки, мы бросились к своим машинам, где уже возились заспанные денщики.

Над степью дрожали влажные крупные звезды и цырык-цырыки пели оглушительно громко, будто очень испугались Тэй-Лая. Что ж, у них были основания для страха. Тэй-Лай не только убивал людей и угонял скот. Он уничтожал захваченные оазисы и выжигал степь, разоряя своих соседей.

Мы растянулись цепью и старались отсечь мятежников от населенных пунктов, а затем – окружить. Видимость была очень плохая, но в двадцати верстах от оазиса Сой шайка Тэй-Лая была обнаружена и завязался бой.

На этот раз мне не довелось участвовать в деле. Наш эскадрон прикрывал правый фланг, но воздушные силы Тэй-Лая ударили по левому, проскочили сквозь эскадрон Кайгородова и попытались уйти в степь. Скоро по связи стало ясно, что враг рассеян, и поступил приказ возвращаться. Полк потерял двух человек убитыми. Поручик Спицын тоже не откликался.

– Я видел, как он уходил на вынужденную, – сказал в эфир корнет Дудаков. – Его глайдер поврежден. Но он был жив, это точно.

– В каком секторе это было? – спросил полковник.

– В секторе 14-17.

– Кто там сейчас?

Целую минуту никто не отвечал, а потом раздался голос Мшинского:

– Пожавуй, я б’иже всех. Иду на поиск.

У него прозвучало не “на”, а “ня”.

Корнеты Лимонов и Дудаков и подпоручик Миногин стояли на взлетно-посадочной площадке и обсуждали событие. Они вернулись раньше меня.

– Как думаете, Ливанов, отыщут Спицына или нет? – спросил Миногин, ерзая и теребя ментик.

– Кто ищет-то, вы забыли? – хмыкнул Лимонов. – Мшинский же ищет!

– Ну и что? – сказал я.

– Вы бы стали искать человека, который так вас оскорбил?

– Может быть… Не знаю, – честно признал я.

– А, не знаете! В степи – жутко, черно, наши далеко, видимость – нулевая. Горючего в обрез. А?

– Отстаньте, Лимонов, – оборвал я его и пошел зачем-то в офицерский клуб.

Там рассказывали о последних новостях.

После часа бесплодных поисков полковник приказал ротмистру Мшинскому возвращаться.

– Э… – неожиданно и нежно просюсюкал князь. – Че’товски пвохая свышимость, господин повковник. Ба, да т’т засада! Цевых четы’е машины…

После чего оборвал связь.

Комаров-Лович сулил Мшинскому страшные кары, но в эфире ничего не содрогалось в ответ. Полковник заперся у себя, выставив за дверь доктора Щеткина.

В курительной сохранялось важное молчание. Все страшно дымили и поглядывали друг на друга. Мною овладело общее беспокойство, но увы – недоставало выдержки для достойного переживания. Я то и дело выскакивал во дворик. Потом мне захотелось спать от всех этих волнений, и я ушел к себе на квартиру, гадая, чем закончится дело.

Как водится, самое интересное я проспал, за что не могу себя простить до сих пор.

Уже светало, когда глайдер Мшинского, заваливаясь набок и пьяно вихляясь, появился над степью в пределах видимости. Наконец он дотащился до площадки и не сел даже, а плюхнулся на брюхо. Из помятой кабины выбрался князь, оглядел столпившихся и сказал:

– Господа! Помогите изв’ечь Спицына. Его, ка’этся, контузило.

Выстроившиеся офицеры и солдаты приветствовали его троекратным “ура!”.

Как оказалось, князь, попав в засаду, сам был подбит и ухитрился посадить глайдер “за ба’ханчиком”, где его не нашли с воздуха. Потом он поднял машину – “Она шва на па’оль-д-оннеге, господа!” – и повел ее на предельно малой высоте: “Иногда я свышав, как колючка ца’апава дно!” Когда от горючего оставались последние капли, князь увидел глайдер Спицына. Поручик в бессознательном состоянии, но “сове’шенно живой” находился внутри.

Перенеся Спицына в свою машину, ротмистр долго думал, как бы перелить топливо из Спицынского глайдера. Снять бак в одиночку было невозможно.

– И совевшенно свучайно, господа, я вспомнив, чтэ п’д сиденьем у мэня есть цевый ящик одно’азовых мундшутков, таких пвастиковых…