— Степных намудрил! — вскочил Костя, гневно махнув рукой в сторону, где недавно стреляли.

Пряхин посмотрел на него с укором:

— Все мы виноваты. И я, старый дурак, особенно! Догонять сунулись! Никуда бы он не делся, поверьте! Думаете, одни мы с вами такие… внимательные, что ли? Люди-то — кругом! Наши люди, советские!

Костя подавленно молчал. Он согласился бы так вот сидеть молча сколько угодно времени, только бы не идти туда, не видеть ткнувшегося лицом в мох человека, который уже перестал существовать. Но Иван Александрович не собирался прятаться ни от самого себя, ни от содеянного.

— Надо идти! — сказал он. — Думать всем вместе, что делать. Ого-го-го-го-о!.. Ого-го-го-го! О-о!

Крик, подпрыгивая на неровностях рельефа, покатился по гари.

— Ого-го-го-го-о! — сложив рупором ладони, заорал Костя.

Эхо не успело еще утихомириться, когда издали донёсся ответный крик.

— Чуть левее, чем падают тени, — засёк направление Пряхин. — Намного не отклонимся, а там опять покричим.

— Да ведь у нас компас есть! — вспомнил студент.

Горный инспектор промолчал, а Костя подумал, что пользоваться этим компасом было бы неприятно, пожалуй…

Теперь они ломились через густой цепкий кустарник на восточной покати разложины. Студент очень скоро оставил позади Ивана Александровича — молодость не любит тянуться в хвосте. Оттуда, куда они шли, опять раздалось приглушенное тайгой «Ого-го-го», и Костя зашагал ещё быстрее.

Подъём стал круче, из обомшелой земли полезли иззубренные сланцевые плиты. Ещё выше по склону они начали громоздиться в утесы, заслоняющие дорогу.

Неслышно ступая по густому белесоватому мху, Костя обогнул очередное препятствие и едва не наткнулся на человека, натягивающего на ногу сапог. На одну секунду студент подумал, что это Степных. Но в те самые короткие мгновения, пока перестраивалась мысль, человек рывком поднялся. В следующую долю секунды на подбородок студента обрушился удар кулака, отшвырнув его на мягкий сырой мох. Открыв глаза после мгновенного беспамятства, Костя увидел блестящий ободок вокруг бездонного чёрного отверстия. Не желая видеть вылетающего оттуда огня, зажмурился.

Почувствовал, что сердце подкатывается к горлу…

Вот сейчас!..

Конец?…

Конца не было… Не было… Не было…

Тогда он робко приоткрыл веки.

Не веря, широко раскрыл глаза, приподнял голову. Сел, растерянно озираясь…

Он никого не увидел. Только кедры чуть-чуть покачивали вершинами на фоне белого неба. Только вздрагивали, распрямляясь, белёсые веточки мха там, где их придавил тяжёлый сапог человека с кирзовой полевой сумкой.

Треск сучьев за спиной заставил студента вскочить, напружинить мускулы.

— Послушайте, Константин! Вы где? — раздался недовольный голос Ивана Александровича. — Я, знаете, уже не в том возрасте — в прятки играть.

Косте очень не хотелось говорить о происшедшем, которого сам ещё не сумел осмыслить. Но рассказать было необходимо. Избегая смотреть на Пряхина, сообщил коротко и не совсем вразумительно:

— Конечно, если человек не ожидает, и дурак с ног сшибет. Ничего нет удивительного. Так бы и я мог — стукнуть исподтишка, да за пистолет! Жаль, что удрал…

— Кто? Бакенщик?

— При чем тут бакенщик? Этот самый. «Геолог». Сидел тут за скалой.

У Ивана Александровича отвисла челюсть.

— Значит… значит, убит Степных?…

Утро, сверкающее разноцветными искрами росяных капель, сразу померкло.

Для Люды и Семёна этот день закончился ужином в семье Рукосуевых. До гостеприимного крова Фёдора Фёдоровича в Ильинском добрались только к девяти вечера.

— Я от Маккавеева за два часа успевал, а тут… — огорченно махнул рукой Рукосуев. — Одно к одному; и ливень позавчерашний, и мостик этот проклятый. Завтра со светом выедем. Да, очень вас попрошу ничего не рассказывать жене… чтобы не волновалась…

Скрепя сердце приходилось отвечать на шутки разговорчивой, удивительно жизнерадостной хозяйки. Муж представил гостей специалистами, направленными для проверки гидрологического поста на Кручине. Антонина Иннокентьевна не утерпела:

— Делать нечего начальству — Скурихина проверять вздумали! Да он сам, кого хочешь, порядку научит! Два их — мой да Сергей Михайлович. Моего из вольеров не выгонишь, а того — от реки…

Фёдор Фёдорович отвернулся, спрятал лицо в ладонях.

— Ты чего, Федя? — затревожилась жена.

— Так. Голова что-то болит.

— Чаю покрепче выпей.

Её полные, по локоть обнаженные руки напоминали руки жонглера, когда она плавными, но быстрыми движениями передавала налитые до краёв чашки через стол.

— Варенье на выбор, какое понравится. Так что все сорта пробуйте. Всё — своей варки, за ягодами на базар не ходим.

Семен охотно выполнял требование хозяйки.

— Одно другого лучше, честное слово! — признался он.

Но больше всего понравились ему поданные к ужину огурцы, посолённые со смородиновым листом, тмином и ещё чем-то.

— Прямо волшебство какое-то! Объеденье! — восторгался Семён. Антонина Иннокентьевна расцветала, слушая похвалы.

— Погостите у нас подольше. Я вот им, — она кивнула на Люду, — секреты свои передам. Глядишь, привезёте в Москву жену, умеющую по-сибирски огурцы солить.

Смущённый студент краем глаза посмотрел на Люду. Он снова поймал себя на странном чувстве, как и при разговоре с шофёром у шлагбаума. Шутливая фраза хозяйки доставила тайную радость. Но девушка только из приличия улыбнулась шутке. Глаза остались печальными, строгими, далёкими.

Позже, тщетно стараясь заснуть, Семён вернулся мысленно к этому разговору за чаем.

Видимо, Люда переживает за человека, которого они преследуют. Но почему он не хочет называть вещи их настоящими именами? Не переживает, а — любит! Именно любит! Поэтому, вопреки очевидности, не верит, что он преступник. Во всяком случае, очень не хочет верить — как тогда обрадовалась сомнениям Фёдора Фёдоровича! Это вполне понятно, если человека любишь… Но ведь не может она и дальше любить преступника? Конечно, не может! Просто её мучает сознание ошибки. Вовсе она его не любит уже!..

Мысли путались. Семён начал злиться на себя: любит не любит — он-то, Семён Гостинцев, при чём? Ради чего волнуется? За два дня они перебросились едва ли десятком фраз. Во всех случаях Люда только кратковременная спутница, чужой человек. Дороги их вот-вот разойдутся, и уже поэтому смешно и глупо… Что смешно и глупо? Ну… думать, любит она кого-то или не любит!

Семен заснул только под утро, осудив себя за излишний интерес к чувствам Люды. Но спокойнее на душе не стало, странная боль не утихла.

Утром собирались в путь, избегая смотреть друг на друга. Собрались наспех, отклонив предложенный завтрак. Обиженная Антонина Иннокентьевна напутствовала отъезжающих, махая платком вслед машине:

— Варе с Сергеем Михайловичем привет!

Рукосуев сбычился, втянув голову в плечи.

— Фёдор Фёдорович, не следует ли нам прихватить милицию? Или, так сказать, понятых? Их двое, у них пистолеты, конечно. Не подумайте, что я боюсь за себя… — значительно выделил последнее слово Гостинцев.

— Милиция у нас — участковый в Ново-Троицком. В район его вызвали. А местных жителей звать — никто не поедет. Скажут: с ума сошли, Скурихина подозревать! В общем, как хотите, стрелять Серёга не станет. Не будет он по людям стрелять! Если только другой, что с поезда спрыгнул…

— Он тоже не будет! Я ручаюсь! — вырвалось у Люды.

— Вы ручаетесь?

— Да! Я… пойду первой… Только не стреляйте в него вы…

Рассвет набирал силу, но в машине было ещё довольно темно. В зеленоватом сумраке лицо Раменковой казалось неестественно белым. Семён отвернулся, не желая видеть её молящих глаз. Ему вдруг захотелось действия, опасности. Чтобы самое время понеслось вскачь!