Наконец вызвали меня. В мертвой тишине Королев эпически спокойно зачитал мою неподходящую анкету. Наступило тягостное молчание. "Ты выйди пока", - сказал зам. декана. Когда меня впустили снова, он объявил, что я поступаю в распоряжение Министерства промышленности средств связи и должен явиться 15 января к Валентину Иосифовичу Копылову, кадровику. Имя и дату я запомнил на всю жизнь. За два дня до назначенного срока газеты опубликовали сообщение об аресте врачей, "убийц в белых халатах". Выдающихся профессоров-медиков арестовали давно, и об этом все знали. С одним из них, Борисом Борисовичем Коганом, мама работала в Яузской клинике. Маму уже с полгода как выгнали с работы, и мы жили на мою стипендию. В указанный день я явился в министерство и предстал перед лысоватым молодым человеком, сидевшим в отдельном кабинете за огромным столом с телефоном и бумажными папками. На стене над Копыловым висел большой портрет товарища Сталина. Я представился.
- Знаю, помню, - сказал Валентин Иосифович, и глаза его приняли лукавое выражение. Потом лицо его как-то сразу посерьезнело, и он сказал:
- Значит, так. Выйдешь от меня, повернешь направо. Там лестница. Спустишься по ней на два этажа и дойдешь до середины коридора.
Тут он сделал паузу. Я спросил:
- А к кому там обратиться?
- Там увидишь другую лестницу. Иди по ней до конца вниз и сразу в вестибюль.
- А потом?
- Потом? Потом иди домой.
Дальше была немая сцена. Я уставился на него и тут только заметил, что в глазах у Валентина Иосифовича появился туман.
- Ты что, русского языка не понимаешь? Иди домой. Перемелется - мука будет.
Он был удивительно догадлив, этот кадровик. За сорок лет все и перемололось.
Я вернулся на Поварскую, и мама сказала:
- Вот видишь, на таком месте, а человек хороший. Ведь он запросто мог услать тебя туда, куда Макар телят не гонял. Пора уже тебе понять, кто ты такой.
Позже, когда началась перестройка, я часто вспоминал этого футуролога из министерства.
Нет худа без добра. Первый ксерокс
А с начала 53-го года время настало тяжелое. Мама и я были без работы. После реформы деньги богатого дяди пропали. Помогать было некому. Мы голодали. Мама распродавала последние вещи, и тут как раз и хватилась бабушкиных часов, которые отец так и не выкупил из ломбарда.
Я искал хоть какую-нибудь работу, но тщетно.
Как-то позвонила моя сокурсница Лена, распределенная в один из научных институтов, и сказала, чтобы я немедленно шел в некий почтовый ящик у метро "Электрозаводская".
- Там вчера взяли троих с нашего курса и сказали, что требуются еще. Поезжай сегодня же.
Я тут же и поехал. Долго шел мимо унылого деревянного забора с колючей проволокой наверху, пока не вошел в проходную. В холодной проходной сидел сторож в тулупе и кипятил чайник. Никаких документов он не потребовал.
- Тебе куды? Наниматься? Так тебе в кадры, вон домик направо.
Я пошел направо по дорожке между сугробами, открыл дверь и оказался в жарко натопленной комнате. За столом под неизменным портретом сидела молодая женщина. На столе - телефон и скинутая телогрейка.
- Я - физик. Окончил в декабре университет, - начал я. - Вчера вы взяли троих с моего курса. Мне сказали, что вам требуются еще...
Кадресса внимательно посмотрела на меня.
- А у вас паспорт при себе?
Я протянул ей паспорт. Она зачем-то долго его листала. Потом со вздохом вернула.
- Знаете, вчера еще были свободные единицы, а вот сегодня...
Она с сожалением покачала головой. Я не растерялся:
- А зачем вам мой паспорт понадобился?
- Ну, так, на всякий случай. Познакомиться...
- Вот и познакомились, - ответил я и ушел, не попрощавшись.
Очень скоро я убедился в справедливости двух русских пословиц. В том, что мир не без добрых людей и что нет худа без добра.
Друзья отца, полиграфисты, устроили меня на работу в НИИПолиграфмаш, институт, находившийся у Второй Градской больницы, за Текстильным институтом. Во дворе, в котором лужи не просыхали даже жарким летом, стояло несколько хибарок. В них за кульманами сидели инженеры, чертившие детали наборных и гравировальных машин, линотипов и другого оборудования. Вряд ли мои знания квантовой механики здесь были нужны. Физикой здесь и не пахло. Отвратительно пахло костяным клеем для "вставки". Так называлась операция в переплетном цеху. В одной из хибарок оказалась лишняя комната со столом и стулом. Директор, друг отца, привел меня в нее и сказал:
- Получишь должность старшего научного сотрудника с окладом тысяча сто рублей. Располагайся и займи себя чем-нибудь. Авось полегчает.
Времени я не терял. Ездил в библиотеку, читал физические журналы и случайно натолкнулся на довоенную работу американского физика Карлсона и статью болгарского физика Наджакова по фотоэлектретам. Так возникла идея ксерокопирования, которую я тогда назвал электрофотографией (греческое слово "ксерокс" мне тогда было неизвестно). Достал кое-какие приборы, провел эксперименты и очень скоро, осенью 53-го года, стал получать неплохие копии документов и даже полутоновых фотографий. Изумленный директор распорядился сделать на заводе макет первого электрофотографического аппарата. Его механика была примитивной, но эффект поразителен. В институт приехал министр со свитой чиновников. Собрали совещание. Министр распорядился на базе какого-то завода в Кишиневе организовать производство множительных аппаратов, а в Вильнюсе организовать специальный научный институт электрофотографии, который тут же сделали строго секретным. В общем, все шло как обычно, средств не жалели и денег никто не считал. Я опубликовал несколько статей и получил авторское свидетельство, а за него вознаграждение - двести рублей. Директор ходил именинником, при встрече со мной улыбался:
- Я и отцу твоему говорил, что из тебя толк будет. Подожди еще полегчает.
Вскоре и полегчало. Через два года, в 55-м году, академик Шубников пригласил меня в аспирантуру, и я стал заниматься своим делом - физикой. В академический институт я перевез свой множительный аппарат и поставил его в дальний угол комнаты. Теперь я работал с другими приборами, а аппарат сотрудники института использовали для снятия копий своих и чужих статей.
В это время ксероксы, купленные на золото в Англии и Японии, стали появляться в секретных комнатах разных высоких учреждений, где копии выдавали под расписку. Завод в Кишиневе так и не справился с задачей, и выпуск "электрофотографических аппаратов" там прекратили. А чем занимался секретный институт в Вильнюсе, было неизвестно. В эти годы, когда романы Солженицына и Пастернака тайно ночью перепечатывали на папиросной бумаге, я хорошо понимал, что мой скромный вклад в цивилизацию в моей стране представляет опасность. Поэтому и не удивился, когда в комнату постучали, и дама из первого отдела института очень вежливо объяснила, что свой аппарат я должен сдать для "списания".
- Для какого списания? - спросил я. - Вы знаете, ведь это самый первый в мире ксерокс!
- Знаю, - ответила дама. - Но держать его в своей комнате вы не имеете права. В ваше отсутствие сюда могут приходить посторонние люди...
К академику жаловаться я не пошел. Мой ксерокс забрали и разломали. Но одна важная деталь долго сохранялась в институте. А именно полупроводниковая пластина с зеркальной поверхностью. Институтские дамы нашли ее на помойке и повесили в туалете вместо зеркала. Мыла и туалетной бумаги там не было никогда. А вот зеркало появилось. Так, в женском туалете бесславно закончилась история первого в мире ксерокса.
Но меня еще ждало признание. Прошло лет двадцать. За работы по ксерографии американское фотографическое общество наградило меня медалью. За ней я должен был ехать в США. Перестройка была в самом начале, и для загранпоездки еще полагалось сдавать уйму бумаг. Среди них - характеристику из партийного бюро. В нашем институте партийное бюро размещалось в специальной комнате на пятом этаже. Перед ней всегда маялись сотрудники в ожидании вызова. Наконец назвали мое имя. В пустой комнате за пыльными столами сидели несколько членов партбюро. Я узнал двух слесарей из мастерских и лаборанта, молодого парня в синем рабочем халате и синих джинсах. Возглавляла комиссию строгая дама в очках с сухим нервным, как будто обиженным лицом и поджатыми губами. Лаборант в синем тихо говорил по телефону. Видимо, уже долго.