- А в Ленинграде все люди голодали и воды ни у кого не было, потому что немцы окружили город, - вспоминала Наташа. - Нашему детдому еще давали хлеб и повидло... маленький такой кусочек хлеба, как спичечная коробка, и чайную ложечку повидла... У нас умерло мало детей: только девять мальчиков и четыре девочки...
Галя прерывисто вздохнула:
- Люди там умирали прямо на улицах. Идет, идет человек, упадет и умрет... Долго лежит на тротуаре, пока кто-нибудь его похоронит... У нас, в соседнем доме, жил один доктор, так его девочка свои босоножки сварила, порезала ножом и ела... У нее каждый день была рвота, и она умерла возле ворот своего дома...
- Когда немцы бомбили наш поезд, было так страшно, - сказала Наташа. - Они налетели утром, мы все еще спали. Вскочили от взрывов, а вагоны уже горят и опрокидываются под насыпь. В нашем вагоне была воспитательница Евгения Васильевна, хорошая такая, старенькая женщина... Она всегда в черном платье ходила и очки носила, потому что плохо видела... Мы, когда выскочили из вагона, видим: под насыпью Евгения Васильевна мертвая лежит, голова у нее оторвана, и кровь течет...
- А оторванная голова в траве... и очки на закрытых глазах...
Отвернувшись к стене, Галя заплакала.
- Не плачь, деточка, - сказала Мария. - Не плачь и ничего не бойся. Теперь все будет хорошо... У меня вот тоже сыночек был, Васенька... такой примерно, как вы... так немцы его повесили...
Мария тоже заплакала. Теперь Галя стала ее утешать:
- Не плачьте, тетенька, не надо. Вы же сами сказали, что теперь все будет хорошо.
Помолчав, Галя закончила горестный свой рассказ:
- Когда немцы разбомбили наш поезд, все дети разбежались, кто куда. Всего нас в поезде было сто шестьдесят. Кого убили, кто сгорел и куда девались остальные, мы не знаем... Мы долго шли степью, лесами. Ночевали где-нибудь в кустах или в копнах, чтоб немцы нас не нашли. Иногда заходили в деревни, и женщины плакали и давали нам хлеба, сала, яичек. Женщины в двух деревнях хотели нас оставить у себя, разобрать по домам, но мы один раз увидели живых немцев, они были все пьяные, в трусиках, в грязных рубашках с подвернутыми рукавами. Они стреляли из автоматов в людей, в собак, в кошек... Мы испугались и, когда стемнело, опять ушли в степь... Шли долго, много дней, и очень хотели нить. Один раз нашли пустые консервные банки, подвязали к ним проволоку. Получились ведрышки. Когда приходили к пруду или к речке, набирали в них воду и несли с собой...
- А что ж вы, бедняжки, ели? - спросила Мария.
- Ели что придется. Картошку копали и грызли сырую, потому что спичек у нас не было и мы не могли развести костер. Семечки подсолнухов ели, разную травку и листья жевали. Нашли брошенный людьми сад, яблок с собой набрали.
- Ну, а те три девочки и восемь мальчиков, - спросила Мария, - они что? С голоду умерли?
- Да, - спокойно сказала Галя, - с голоду. Сначала у них началось расстройство желудка, они одной водой ходили, потом совсем ослабели и умерли за два дня. Мы их закопали, крестики из веточек на их могилах поделали, поплакали и пошли дальше...
Мария погладила темные волосы девочки, прижалась щекой к ее щеке.
- Спи, деточка, - сказала она тихо, - больше этого ничего не будет. Дождемся наших, и все будет хорошо...
Так семь маленьких странников, сирот из ленинградского детского дома, остались жить с Марией в ее теплом погребе. Вот Марии и пригодилось тряпье, которое она собрала в окопах, постирала и сложила про запас. Несколько дней она возилась, обшивая полураздетых детей: пошила им платьишки, тапочки и шапочки из плотного шинельного сукна, раскроила и порезала полинявшие солдатские гимнастерки на портяночки, одела всех потеплее.
С приходом детей Мария как будто ожила: рассказывала им о хуторе, о приходе немцев, о смерти Ивана, Васятки и Фени, о том, как она похоронила в кукурузе Саню, а потом несчастного Вернера Брахта и политрука Славу, как, ища человека, к ней стали сходиться коровы, собаки, овцы, лошади, куры, как слетелись на хуторское пожарище голуби.
Она по-прежнему ежедневно уходила на работу, наказав детям никуда не отлучаться, выходить из погреба только по крайней нужде и не разговаривать громко, чтобы не привлечь к себе внимания.
Несколько дней она кормила детей щами из соленого конского мяса, заправленной молоком кукурузной кашей, потом зарезала овцу, пять кур. На ее глазах изможденные дети стали поправляться, посвежели, на их худых, обветренных лицах появился румянец...
Маленький Андрюша первый назвал ее мамой. Однажды вечером, когда Мария вернулась с поля и спустилась в погреб, мальчик вскочил с нар, повис у нее на шее и радостно закричал:
- Мама пришла! Мама пришла!
А трехлетняя Даша повторила, захлопав в ладошки:
- Мама! Наша мама!
Скрывая слезы, Мария сказала:
- Ну да... мама... ваша мама... а то чья ж?
В этот же вечер Галя, Наташа, Таня и Лара, окружив Марию, спросили застенчиво:
- Можно, мы тоже будем называть вас мамой?
- А я и есть ваша мама, - глухо сказала Мария. - Выл у меня один-единственный сыночек, а теперь вон вас сколько, и все славные, хорошие деточки...
Проходили зимние дни, долгие зимние ночи. В поле выли метели, высвистывала ветрами снежная пурга. А в жарко натопленном, скрытом от людских глаз погребе всегда было тепло, в железной печурке негромко потрескивали загодя принесенные из леса дрова, мигал, слабо освещая детские лица, светильник-жировичок. Перед сном Мария рассказывала детям сказки или тихо-тихо пела любимую песню покойной своей матери:
Снежки, белые, пушисты,
Покрывали все поля,
Одного лишь не покрыли
Они горя моего...
Притихнут, прижавшись друг к другу, дети, слушают грустные слова песни:
Есть кусточек среди поля,
Одинешенек стоит,
Он не сохнет, он не вянет,
А листочков на нем нет...
Слезы льются из глаз Марии, вытирает она их украдкой, чтоб не видели ребята:
День тоскую, ночь горюю,
Потихоньку слезы лью.
Слезка капнет, снег растает,
Травка вырастет на нем...
Несколько вечеров Мария рассказывала детям о своем колхозе, об угнанной немцами третьей бригаде, о каждом из хуторян в отдельности. С гордостью говорила о том, как не покладая рук работала третья бригада на отведенной ей колхозной земле, какими чистыми были всегда поля пшеницы и кукурузы, каким упитанным и ухоженным - скот, как много молока давали коровы и какими сладкими и сочными были на бахче выращенные в бригаде арбузы и дыни.
- Как немцы пришли, так все это добро порушили. спалили, а людей всех угнали неведомо куда, - с горечью сказала Мария. - Не стало нашей бригады, и колхоза не стало. Вывеску и ту фашисты сорвали, бросили на землю и ногами затоптали.
- А мы вывеску вашу видели, она на дереве прибита, - сказала Наташа.
- Это я ее прибила, - задумавшись, сказала Мария. - Жалко мне стало наших людей, которые столько труда в колхозную землю вложили, столько Почетных грамот и переходящих знамен получили за свой честный труд. Подумала я, подумала, подняла с земли эту растоптанную вывеску, прибила на старую яблоню. Погляжу на нее - и перед глазами, как живые, встают наши люди и зеленые поля и сады. Один раз глядела я на эту вывеску, вспоминала все, чем мы до войны и до этого разорения жили, и так решила: не дам сгинуть бригаде. сама за всех буду работать... Вот и работаю всю осень и почти всю зиму: подсолнухи режу, кукурузные початки ломаю.
- И много еще осталось убрать? - спросила Наташа.
Мария печально усмехнулась:
- Осталось начать да кончить, деточки. В бригаде у нас работали шестьдесят три человека, а теперь я одна...
Однажды вечером, вернувшись домой, Мария заметила, что старшие девочки шепчутся, поглядывая на нее просительно, вроде сказать что-то хотят. Наконец Галя решилась, подошла, теребя конец темной русой косички.
- Мы хотим вам помочь, мама, - сказала она, - вам трудно одной. А мы уже большие - Наташа вот, Таня, Лара и я. Оля будет оставаться с малышами дома, а мы четверо с вами в поле пойдем...