Но в утопической Офирии в отличие от реальной России политический перелом не заставил себя ждать: страна вернулась к самобытным началам, столица переехала назад в Квамо, общество стало жить по новым идеальным законам. Реформы, если они и проводились, строго соответствовали народным нуждам, были постепенны и разумны. Одна из главных забот офирцев планомерное созидание собственного благоденствия: в стране развиваются ремесла, торговля, строятся новые города.

Судя по всему, проблема рационального градостроительства вообще сильно занимала Щербатова. В ней, так же, впрочем, как и во всем остальном, он выступил против "скороспелости правительственных мероприятий, вытекающих из ложного понятия о силе единоличных распоряжений": "Не от воли государя или правительства, - говорил Щербатов, - зависит соделать город, но надлежит для сего удобность места, стечение народа и самый достаток жителей". Он даже предлагает сеть городского расположения с расчетом доехать до каждого города за дватри дня из любой точки страны. Этому разумному подходу, учитывающему разнообразные экономические факторы, прямо противоречила "градостроительная горячка, охватившая правительство Екатерины и внушенная планом императрицы создать из русского мещанства "третье сословие" на западноевропейский манер (А. А. Кизеветтер).

"Здравый утопизм" Щербатова по этому вопросу историки уже давно сопоставляют с воистину фантастическими городскими прожектами Потемкина. Вот, например, отрывок из "плана" Екатеринослава, представленного Потемкиным. В городе должны быть построены: "...храм великолепный, судилище, наподобие древних базилик, лавки полукружием... пропилеи с биржею и театром посередине, фабрика суконная и шелковая, губернаторский дом во вкусе греческих прелестных зданий, университет купно с академией музыкальной..." По мнению автора проекта, "жители потекут сюда во множестве с избытками своими... и многие, увидев знаменитость нового города, возжелают учиниться жителями его". Но на деле происходило иное: города, построенные по потемкинским проектам, должны были заселяться "огородниками", перевезенными административным порядком из других мест обширной России.

Утопия Щербатова в своей "идеальной" части содержит немало других язвительных намеков на "государственный утопизм" времен екатерининского правления. Сцена несложных приготовлений офирцев к встрече своего императора - явная параллель к знаменитому крымскому путешествию Екатерины ("потемкинские деревни" и т. п.); мирная внешняя политика офирских правителей контрастна воинственным замыслам "славолюбивой" государыни.

Суть политических советов Щербатова может быть сведена к афоризму в духе просветительской философии, замеченному путешественником С... на стене дворца офирских императоров: "Не народ для царя, но цари для народа, ибо прежде, нежели были цари, был народ".

..."Куда нам, писателям технически отсталого народа, сочинять романы о машинах и полетах на другие планеты!" - иронизировал К. Чуковский над "Аэлитой" А. Толстого, очевидно, не предполагая, что уже в 1784 году в русской литературе было произведение, герой которого с помощью хитроумного аппарата совершил путешествие на Луну, беседовал там с ее жителями и встречал, в свою очередь, лунатистов, летавших на Землю за пополнением сатирического материала о ее жизни. Эта цель вполне отвечала духу "философского столетия" и разительно отличала лунных "пришельцев" XVIII века от их многочисленных литературных потомков.

Обо всем этом рассказывало "Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве" членом и непременным секретарем Петербургского Вольного экономического общества, членом Саксонского экономического общества, Итальянской академии наук и т. д. и т. п. В. А. Левшиным - пожалуй, первый образчик отечественной космической фантастики.

Если в XVIII веке основное философское содержание эпохи определяли идеи Ж.-Ж. Руссо и других просветителей, отрицавших науку как одно из зол цивилизации (их влияние сказалось и на некоторых русских утопиях), то в первой половине XIX века популярны теории прямо противоположного рода: развитие науки стало рассматриваться как один из главных факторов исторического прогресса, движения человечества к лучшему будущему.

Пафос положительного знания пронизывает и русскую фантастику этого времени.

Но это знание (в виде фактов, концепций и т. д.), будучи перенесенным в "будущее", никоим образом не становится отвлеченно-пассивным, условной частью общей статической системы фантастического общества. Напротив, связи с породившим его временем в этом "будущем" не только сохраняются, но и укрепляются, а само "будущее" оказывается своеобразным и очень точным комментарием к настоящему.

В качестве примера возьмем факт, лежащий в основе "4338 года" и являющийся своего рода "жизненной" завязкой утопии Одоевского. Герой этого произведения - "сомнамбул" поражен "вычислениями астрономов, доказывающих, что в 4339 году комета Вьелы должна непременно встретиться с Землею", и решает проведать, "в каком положении будет находиться род человеческий за год до этой страшной минуты".

По возвращении из своего путешествия он узнал, что, оказывается, был в Петербурге 44 века в образе китайского студента Ипполита Цунгиева и "очень усердно переписывался со своим другом, оставшимся в Пекине". Эти письма "сомнамбул" и предложил издателю (т. е. Одоевскому); они, собственно, и составляют "4338 год".

Но что это за комета и что за катастрофа ожидает будущее человечество? Мы сталкиваемся здесь с любопытной реалией русской научно-литературной жизни 30-х годов XIX века.

В это время сначала из науки в журналистику (где издавна подготавливалась почва к принятию подобных "астрономических" тем - ср. название знаменитого надеждинского журнала "Телескоп"), а затем и в беллетристику проникают так называемые "толки о комете 1832 года".

Известно, что в некоторых научных немецких журналах в конце 20-х начале 30-х годов появились заметки об этой комете и о возможности ее столкновения с Землей. Уже в "Московском телеграфе" за 1828 год (ч. X, № 13) печатается статья, цель которой - опровержение "ложной астрологии немцев".